Оден писал стихи о любви, войне, политике, обществе, религии и получил Пулитцеровскую премию за поэму «Век тревоги», точно уловившую состояние сознания современного западного человека. В 1962 году вышел в свет сборник «Рука красильщика», объединивший в себе лекции, эссе и афоризмы предыдущих двенадцати лет. Далее — первая половина пролога к книге, посвящённая воспитанию читателя.
ОТНОШЕНИЯ МЕЖДУ ПИСАТЕЛЕМ И ЧИТАТЕЛЕМ
Интересы писателя и интересы его читателей никогда не бывают одинаковыми. А если порой они и совпадают, то это не более чем счастливая случайность.
По отношению к писателю большинство читателей придерживаются двойных стандартов: они считают, что могут изменять ему так часто, как им того хочется, но он никогда не может изменять им.
Читать значит переводить, ведь не существует двух людей с одинаковым опытом. Плохой читатель — как плохой переводчик: он понимает буквально, когда следовало бы понимать образно, — и понимает образно, когда следовало бы понимать буквально. Для того чтобы научиться читать хорошо, образованность менее важна, чем чутьё: некоторые очень образованные люди были посредственными переводчиками.
Мы нередко извлекаем для себя существенную пользу, читая книгу иначе, чем задумывал автор — но только если делаем это сознательно.
Читая книги, мы в большинстве случаев поступаем как те хулиганы, которые пририсовывают усы девушкам на рекламных плакатах.
Один из признаков художественной ценности книги — это то, что она поддаётся различным прочтениям. И напротив, отсутствие художественной ценности у порнографии доказывается тем фактом, что, когда вы пытаетесь читать её, скажем, как психологическое досье сексуальных фантазий автора, она кажется невероятно скучной.
Хотя литературное произведение и может иметь несколько разных прочтений, их количество ограничено, и они имеют определённую иерархию: некоторые прочтения «более истинны», чем другие; некоторые сомнительны; некоторые явно ложны; а некоторые совершенно абсурдны.
На необитаемый остров лучше взять хороший словарь, а не величайшее литературное произведение, ведь словарь совершенно пассивен по отношению к читателю и может иметь неограниченное количество прочтений.
Мы не можем читать первую книгу автора так же, как читаем последнюю книгу признанного автора. В новом авторе мы склонны видеть либо исключительно достоинства, либо исключительно недостатки. И даже если мы видим и то, и другое, то не в состоянии увидеть связь между ними. В случае же с признанным автором (если мы вообще всё ещё в состоянии его читать) мы знаем, что не можем наслаждаться его достоинствами, не закрывая при этом глаза на его недостатки. Кроме того, наше мнение о признанном авторе никогда не бывает исключительно эстетическим. Вдобавок к своей литературной ценности его новая книга представляет для нас исторический интерес как творение человека, за творчеством которого мы давно следим. Для нас он не только поэт или романист, но и персонаж нашей биографии.
Поэт не способен читать другого поэта, а романист — другого романиста, не сравнивая их труды с собственными. Читая, они то и дело думают про себя: мой Бог! Мой прапрадед! Мой дядя! Мой враг! Мой брат! Мой слабоумный брат!
ВКУС К ЧТЕНИЮ И УДОВОЛЬСТВИЕ
Хороший вкус — дело скорее различения, чем исключения. И когда хороший вкус вынуждает нас исключать что-то, мы делаем это скорее с сожалением, чем с удовольствием.
В литературе вульгарность лучше безвкусицы, так же как дешёвый портвейн лучше дистиллированной воды.
Удовольствие — не безошибочный, но наименее ненадежный эстетический критерий. У ребёнка любовь к чтению возникает из удовольствия. Однако его удовольствие не дифференцированно: он не способен отличить эстетическое удовольствие от удовольствия познания или мечтания. Мы уже в юном возрасте понимаем, что существуют разные виды удовольствия и некоторые из них нельзя испытать одновременно, но мы нуждаемся в опыте других людей, чтобы научиться различать их. Идёт ли речь о вкусе в еде или в литературе, юноша ищет наставника, авторитету которого он может доверять. Он ест и читает то, что рекомендует его наставник, и ему неизбежно приходится обманывать себя; он делает вид, что получает удовольствие от оливок и «Войны и мира», хотя это и не так. Чтобы узнать, кто мы есть на самом деле, мы должны научиться видеть разницу между временными ограничениями, которые мы должны перерасти, и неизбежными ограничениями нашей натуры, за пределы которых мы не можем выходить безнаказанно. Немногие из нас могут учиться, не совершая ошибок и не переоценивая свои возможности.
Когда кто-то в возрасте от двадцати до сорока лет говорит: «Я знаю, что мне нравится», он на самом деле имеет в виду: «У меня нет собственного вкуса, но я доверяю вкусу моего культурного окружения», — ведь в этом возрасте верный признак того, что у человека есть собственный вкус — это неуверенность в нём.
После сорока лет — если мы к тому времени еще не утратили индивидуальность — удовольствие снова становится тем, чем оно было в детстве: надёжным критерием того, что следует читать.
Несмотря на то, что удовольствие, получаемое от искусства, не следует путать с другими видами удовольствиями, их роднит уже то, что их испытываем мы, а не кто-нибудь другой. Любые суждения эстетического или нравственного характера, какими бы объективными мы ни пытались их представить — отчасти рационализация, а отчасти коррекция наших субъективных желаний. До тех пор, пока человек пишет беллетристику, его мечты о рае — это его личное дело. Но как только он берётся писать литературную критику, от него требуются честность и точность.
КРИТИКА И КРИТИКИ
Если бы я попытался составить список всех поэтов и романистов, которым я благодарен за их труд, так как без их произведений моя жизнь была бы беднее, этот список растянулся бы на много страниц. Но когда я пытаюсь вспомнить всех критиков, которым я действительно благодарен, на ум приходит только тридцать четыре имени. Среди них — двенадцать немцев и только двое французов. Значит ли это, что я склонен к предрассудкам? Несомненно.
Причина, по которой хорошие литературные критики встречаются реже, чем хорошие поэты или романисты, кроется в человеческом эгоизме.
Поэт или романист должен научиться смирению перед предметом своего исследования, которым является сама жизнь. Но для критика предмет исследования, смирению перед которым он должен научиться, — это сами авторы, то есть люди. А смирению такого рода научиться намного труднее. Куда легче сказать: «Жизнь намного превосходит всё, что я могу о ней сказать», чем: «Творчество господина А намного превосходит всё, что я могу о нём сказать».
Некоторые люди слишком умны, чтобы стать писателями, но такие люди не становятся критиками.
Не секрет, что писатели бывают глупы. Но они всё же не настолько глупы, как думают некоторые критики. Я имею в виду таких критиков, которые, осуждая книгу или отрывок из неё, ни на секунду не допускают, что писатель мог в точности предвидеть то, что они собираются сказать.
В чём заключается роль критика? На мой взгляд, он может оказать мне одну или более из следующих услуг:
Познакомить меня с авторами или произведениями, которые ранее были мне неизвестны.
Убедить меня, что я недооценил автора или произведение, прочитав его недостаточно внимательно.
Показать мне связь между произведениями разных веков и культур, которую я бы никогда не увидел самостоятельно, потому что я не обладаю и никогда не буду обладать достаточными знаниями.
Предложить прочтение, которое обогатит моё понимание произведения.
Пролить свет на творческий процесс.
Пролить свет на связь искусства с жизнью, наукой, экономикой, этикой, религией и так далее.
Первые три из этих услуг требуют образованности. Для того, чтобы называться образованным человеком, недостаточно просто иметь широкие познания; эти познания также должны быть полезны остальным. Никто бы не назвал образованным человека, знающего на память телефонную книгу, потому что невозможно представить обстоятельства, при которых он нашёл бы ученика. Поскольку образованность подразумевает отношение между человеком, знающим больше, и человеком, знающим меньше, она не может быть абсолютной; по отношению к публике каждый критик на время становится образованным, потому что он прочитал книгу, которую рецензирует, а публика ещё нет. Хотя знания, которыми обладает образованный человек, могут быть ценными, он сам не всегда осознаёт их ценность; вполне возможно, что ученик, которому он передаёт свои знания, имеет лучшее представление об их ценности, чем он сам.
Как правило, читая образованного критика, мы извлекаем больше пользы из выбранных им цитат, чем из его комментариев.
Последние три услуги требуют не широких знаний, а глубокой интуиции. Критик проявляет глубокую интуицию, если поднимает важные и свежие вопросы, даже если его ответы на эти вопросы кажутся сомнительными. Немногие читатели согласятся с выводами Толстого в его эссе «Что такое искусство?», но прочитав его, никто больше не сможет игнорировать поднимаемые Толстым вопросы.
Единственное, чего я определённо не жду от критика — это советов по поводу того, что мне следует одобрять или осуждать. Я не против узнать о том, какие авторы и произведения ему нравится или не нравятся; мне даже полезно знать его мнение о произведениях, которые я читал, ведь на основании этого я могу понять, какова вероятность того, что я соглашусь или не соглашусь с его мнением о произведениях, которые я не читал. Но он не смеет указывать мне. Ответственность за выбор книги лежит на мне, и никто на свете не может принимать это решение за меня.
К критическим суждениям писателя всегда следует относиться с недоверием. В большинстве случаев они являются следствием его споров в самим собой. Более того, в отличие от учёного, он обычно знает о работе своих коллег ещё меньше, чем широкая публика. Поэт старше тридцати лет может по-прежнему быть заядлым читателем, но вряд ли большая часть из того, что он читает — это современная поэзия.
Немногие из нас могли бы искренне сказать, что они никогда не порицали книгу или писателя с чужих слов, но многие могли бы сказать, что никогда не хвалили книгу, которую не читали.
Предписанию «не противься злу, но побеждай зло добром» во многих сферах жизни невозможно следовать буквально, но в области искусства оно кажется вполне разумным. Плохое искусство всегда существовало и будет существовать, но отдельное произведение искусства — это только временное зло; оно забудется, и на смену ему придёт другое. Нет нужды критиковать его, потому что оно в любом случае канет в лету. Если бы Маколей не написал свою рецензию на Роберта Монтгомери, мы бы сегодня не продолжали заблуждаться, считая Монтгомери хорошим поэтом.
Единственный разумный для критика путь — молчать о произведениях, которые он считает плохими, и всячески поддерживать те, которые он считает хорошими, особенно если они игнорируются или недооцениваются публикой.
Некоторые книги незаслуженно забыты; но нет книг, которые бы незаслуженно помнили.
Некоторые критики утверждают, что их нравственный долг — разоблачать пороки писателя, ведь если этого не сделать, он может навредить другим писателям. Молодому писателю действительно легко сбиться с пути истинного под влиянием старших писателей, но он скорее подпадёт под влияние хорошего писателя, чем плохого. Чем писатель талантливее и оригинальнее, тем опасней он для молодых писателей, которые пытаются найти себя. И наоборот: плохие произведения нередко стимулируют воображение и косвенно способствуют появлению хороших произведений других писателей.
О ВКУСАХ
Чтобы воспитать у другого человека хороший вкус, нужно не твердить ему, что его привычная еда — скажем, разваренная капуста — отвратительна, а убедить его попробовать должным образом приготовленное блюдо. С некоторыми людьми, действительно, добиваешься результата быстрее, говоря им: «Только вульгарные люди любят разваренную капусту; утончённые люди едят капусту в таком виде, как её готовят китайцы», — но такой результат оказывается менее устойчивым.
В наши дни издаётся слишком много книг. Когда критик, чьему вкусу я доверяю, отзывается о книге негативно, я чувствую облегчение и думаю про себя: «Ну вот, наконец, книга, о которой мне нет нужды беспокоиться». Но если бы он не сказал ничего, результат был бы тем же.
Критиковать плохие книги — это не только пустая трата времени; это еще и вредно для характера.
Если я нахожу книгу очень плохой, единственная причина написать рецензию на неё — это продемонстрировать всю мою язвительность и злобу. Невозможно писать рецензию на книгу, не рисуясь.
В литературе есть только одно зло, о котором никогда нельзя молчать: это искажение языка. Писатели не могут изобретать свой собственный язык и полностью зависят от языка, который им достался. Следовательно, если язык окажется искажённым, пострадают и их произведения. Но критик, который борется с этим злом, должен найти его источник, который следует искать не в литературных трудах, а в неправильном употреблении языка обычными людьми, журналистами, политиками и так далее. Кроме того, критик должен сам соответствовать своим стандартам. Сколько сегодня найдётся критиков в Англии или Америке, которые были бы такими же мастерами языка, каким был Карл Краус?
Но не нужно судить критиков слишком строго. Большинство из них, вероятно, предпочли бы писать только о тех книгах (какими бы плохими они ни были), которые они сами считают стоящими. Однако если бы каждый критик следовал этому правилу, то по крайней мере две недели из трёх его колонка была бы пуста. Кроме того, любой добропорядочный критик, которому когда-либо приходилось писать рецензию на новый сборник поэзии, знает, что единственным честным решением было бы просто дать несколько цитат без комментариев. Но если бы он так поступил, его начальник заявил бы, что он не отрабатывает свои деньги.
Тем не менее критиков можно вполне оправданно обвинить в привычке категоризировать авторов.
Сначала критики делили авторов на древних или современных; затем они начали классифицировать авторов по векам — скажем, на августинцев или викторианцев; а теперь они классифицируют по десятилетиям — писатели тридцатых или сороковых годов. Скоро они, вероятно, начнут называть авторов по годам, как автомобили.
Термином «современный» слишком часто злоупотребляют. Мои современники — это попросту все те, кто живут в одно время со мной, независимо от того, в каком возрасте они находятся: младенческом или преклонном.
Писателя и поэта часто спрашивают: «Для кого вы пишете?» Это глупый вопрос. Но у меня есть на него такой же глупый ответ. Время от времени мне в руки попадает книга, которая, кажется, была написана для меня одного и ни для кого больше. Как ревнивый любовник, я оберегаю её и не хочу, чтобы о ней узнал кто-либо другой. Иметь миллион таких читателей, не подозревающих о существовании друг друга, — мечта любого писателя.
©Wystan Hugh Auden