Что мы приобрели и что потеряли, сменив свиток на кодекс, а кодес на экран компьютера и портативных гаджетов? Независимо от разных форматов, привычек и обстоятельств чтения, утверждает Альберто Мангель, листает книгу или сидит перед экраном читатель, вдыхающий жизнь в слова и придающий им смысл; именно он держит в руках незримую нить, объединяющую все точки мира и все поколения, прошлые и будущие.
В начале XVI века старейшины гильдии Сан-Джорджо дельи Скьявони в Венеции заказали у художника Витторе Карпаччо цикл картин, изображающих сцены из жизни церковного писателя IV века Святого Иеронима. Но последняя из картин, которая ныне висит по правую сторону от входа в маленькое, тёмное здание гильдии — это портрет не самого Святого Иеронима, а его современника, Блаженного Августина Иппонийского. Согласно средневековому сказанию, однажды Блаженный Августин сел за стол, чтобы написать письмо Иерониму и спросить, что тот думает на тему вечной благодати. Внезапно комнату залил свет, и Августин услышал голос, который поведал ему, что душа Иеронима вознеслась на небеса.
Комната, в которой Карпаччо поместил Августина на своей картине — это типичный венецианский кабинет, который мог принадлежать как автору «Исповеди», так и Иерониму, создателю канонического латинского текста Библии и покровителю всех переводчиков: на высокой полке в ряд стоят несколько тонких томиков; под ней ещё одна полка, на которой лежат разнообразные предметы; обитое кожей кресло и маленький письменный стол стоят на небольшом возвышении на случай наводнения; в дальнем углу, за дверью — стол с вращающейся подставкой для книг; а на переднем плане — рабочее место святого, с раскрытыми книгами и случайными вещами, которые с годами скапливаются на столе у каждого писателя: морской раковиной, звонком, серебряным футляром. Статуя воскресшего Христа смотрит из алькова на стоящую на полке статуэтку Венеры; хоть и на разных уровнях, они обитают в мире людей: плоть, за освобождение от оков которой молился Августин («но ещё не сейчас!»), и Логос, бывшее в начале Слово Божье, которое Августин услышал однажды в саду. На почтительном расстоянии в ожидании сидит белая лохматая собачка.
Данное место — одновременно и прошлое, и будущее читателя. Карпаччо не беспокоился по поводу анахронизмов, так как принцип исторической достоверности — это современное изобретение, восходящее вероятно к XIX веку и Джону Рёскину с его стремлением к абсолютной точности, вплоть до мельчайших деталей. Кабинет Августина и его книги (какими бы они ни были в IV веке) Карпаччо и его современники представляли себе выглядщими точно так же, как их собственные. Свитки и кодексы, переплетённые листы пергамента и изысканные карманные издания, вроде тех, которые Альд Мануций начал печатать всего за несколько лет до того, как Карпаччо приступил к работе над своим циклом картин, были лишь разными формами книги, которая непрестанно менялась и в то же время оставалась прежней.
По замыслу Карпаччо, кабинет Августина — это также мой кабинет, обитель каждого читателя: ряды книг и сувениров, беспорядок на столе, читатель в ожидании голоса (своего собственного? автора? или духа?), который бы ответил на вопросы, порождённые открытыми перед ним страницами.
Позвольте мне на мгновение поместить себя рядом с августейшим читателем с картины Карпаччо (он за своим столом, а я — за своим). Изменилось ли за эти столетия то, как мы читаем — Августин, Карпаччо и я? И если да, то как?
Читая текст со страницы или с экрана, я читаю молча, про себя. Кластеры нейронов в определённых участках моего мозга расшифровывают находящийся перед моими глазами текст и позволяют мне понять его без необходимости произносить слова вслух. Но чтение про себя — относительно новое умение.
Блаженному Августину мой метод чтения показался бы если и не невероятным, то по крайней мере необычным. В знаменитом фрагменте своей «Исповеди» Августин рассказывает, как посетил святого Амвросия в его келье в Милане и застал того за «тихим чтением». «Когда он читал, глаза его бегали по страницам, сердце доискивалось до смысла, а голос и язык молчали», — пишет Августин. Сам Августин читал так, как читали древние греки и римляне, то есть вслух. Опытный читатель способен был понять текст и не произнося слов — так сделал и сам Августин при обращении в христианство: он взял Послание к Римлянам «и в молчании прочёл»: «облекитесь в Господа Иисуса Христа». Однако чтение вслух считалось не только естественным, но и необходимым для полноценного понимания текста. Августин говорил, что написанные слова, scripta, должны стать произнесёнными словами, verba; читатель должен в буквальном смысле вдохнуть жизнь в текст.
К IX веку, благодаря внедрению пунктуации и широкому распространению книг, чтение про себя стало нормой и стало ассоциироваться с уединением. Чтение про себя позволило быть один на один с текстом, возведя вокруг читателя невидимые стены. В представлении Карпаччо, трудившегося семью веками позднее, чтение про себя было естественным для учёного человека. Вот почему он изобразил Августина в тихом и уединённом месте.
В наше время, поскольку чтение про себя является для нас обычным делом и поскольку мы всегда пребываем в поиске нового, мы наделили текст бестелесным голосом. Повинуясь желанию читателя, компьютер сегодня может либо молчать, как святой (пока глаза читателя пробегают по перематываемой странице), либо придать тексту голос, воскресив мёртвых при помощи не памяти (как предлагал Августин), а механики (как был создан Голем). Однако голос компьютера — это не наш голос: тон, модуляции, интонации и прочие облегчающие понимание текста средства выбираются без нашего участия. Поэтому мы не столько придаём крылья verba, сколько заставляем мёртвые scripta ходить.
Память компьютера также не наша собственная. По мнению Августина, читающие Священное Писание в правильном состоянии духа запечатлевают текст в своём сознании, тем самым обеспечивая его бессмертие. Они «всегда читают, и никогда не преходит то, о чём они читают». Августин прославляет читателей, которые сами становятся книгой и носят текст в себе, навечно отпечатанный в их памяти как на глиняной табличке.
Во времена Карпаччо по-прежнему считалось важным знать ключевые тексты на память. Однако с изобретением книгопечатания и появлением личных библиотек книги стали намного доступнее, и читатели XVI века стали больше полагаться на память книг, чем на свою собственную. Вращающаяся подставка для книг, которую Карпаччо поместил в кабинете Августина, позволяла ещё больше расширить доступ (этой цели служили и другие удивительные приспособления — например, вращающийся читальный стол, изобретённый в 1588 году итальянским инженером Агостино Рамелли и позволявший читателю иметь доступ к десяти книгам одновременно).
Вместительная память моего компьютера служит той же цели. В некоторых отношениях она значительно превосходит изобретения эпохи Ренессанса. Вот лишь один пример: раздобыть древние греческие и римские тексты (которые во времена Августина были настолько редкими, что он не был знаком с некоторыми из книг, которые сегодня считаются классикой) стоило современникам Карпаччо огромных трудов. Сегодня я имею доступ ко всем этим текстам. Две трети всей дошедшей до нас греческой литературы, вплоть до времён Александра Македонского — 3,4 миллиона слов и 24 тысячи изображений — помещаются на четырёх дисках, выпущенных издательством Йельского университета (а многие из этих текстов можно найти в онлайн-библиотеках). Сегодня я одним движением мышки могу определить, например, сколько раз Аристофан употребляет слово «мужчина» и подсчитать, что он делает это в два раза чаще, чем слово «женщина». Чтобы получить подобную статистику, Августину пришлось бы изрядно напрячь свою память, хотя на тот момент искусство запоминания, оттачивавшееся со времён Греции и Рима, достигло высочайшей степени развития.
Однако моя компьютеризированная память не может, например, сообщить мне, что несмотря на статистику, самые запоминающиеся персонажи в произведениях Аристофана — женские: Праксагора из «Женщин в народном собрании», сплетницы из «Поэта и женщин» и Лисистрата из одноимённой пьесы. В отличие от памяти Августина, ненасытная память моего компьютера пассивна; это не более чем хранилище (как библиотека Августина), только вместительнее и удобнее.
Благодаря моему компьютеру я могу запомнать, но не могу вспоминать. Вспоминание — это искусство, которому я должен учиться у Августина.
Ко временам Августина кодекс — книга из переплетённых листов — почти полностью вытеснила свиток. Кодекс имел очевидные преимущества перед свитком. Свиток позволял видеть в каждый конкретный момент только часть текста и не давал читателю возможности перелистывать страницы или читать одну главу, одновременно держа открытой другую. Тем самым он ограничивал последовательность чтения. Текст открывался читателю в определённом порядке и лишь по фрагментам. Такой текст, как «Поминки по Финнегану», образующий замкнутое кольцо, был бы невозможен во времена свитка. Свиток также ограничивал содержание текста в намного большей степени, чем кодекс. Считается, что «Одиссея» разделена на 24 песни не потому, что таким был замысел поэта, а из-за ограниченной вместимости одного свитка.
Экраны позаимствовали нечто от обеих форм: они позволяют как прокручивать текст, так и перескакивать от одной части текста к другой. Однако и в том, и в другом случае экран не обладает всеми свойствами своих предшественников: он не позволяет в одно мгновение оценить (как в случае со свитком) полный объём текста; и несмотря на наличие окон, он не позволяет перескакивать через страницы так же легко, как кодекс. В то же время, компьютер позволяет легче находить информацию.
Августин знал (а мы часто забываем), что каждый читатель создаёт в процессе чтения воображаемое пространство, вмещающее читающего и читаемые слова — «пурпуровый чертог, где обитает пленительный порок», о котором писал Китс. Это пространство существует либо в медиуме (книге или компьютере), либо бестелесно, как запечатлённые во времени слова, область в сознании читателя. В зависимости от того, стоит ли письменное слово в конце или в начале цивилизации, то есть рассматриваем ли мы его как результат творческого процесса (как это делали греки) или как его отправную точку, письменное слово становится — или не становится — движущей силой цивилизации.
Вот что я имею в виду: для греков, которые усердно записывали свои философские трактаты, пьесы, поэмы, письма, речи и торговые сделки, но в то же время рассматривали письменное слово как не более чем мнемотехнику, книга была дополнением к цивилизованной жизни, а не её условием; по этой причине греческая цивилизация воплощена в пространстве, в строительных камнях греческих городов. Для иудеев же, которые заключали сделки устно и хранили свою литературу в памяти, книга — Библия, Слово Божье — стала основой цивилизации и дошла до нас воплощённой не в пространстве, а во времени, в странствованиях кочевого народа. В одном из своих комментариев к Библии Августин отмечал, что слова подобны музыке, которая существует во времени и не имеет определённого места в пространстве.
Компьютер принадлежит не к книжной, иудейской традиции Августина, а к бескнижной греческой традиции, требующей воплощения в камне.
Несмотря на то, что на экране перед моими глазами симуляция бесконечного пространства, написанные мной слова обязаны своим существованием храму компьютера, чей похожий на портик монитор возвышается над мощёной эспланадой клавиатуры. Как и мрамор греков, эти пластиковые плиты говорят. Ритуал вхождения в киберпространство в некотором смысле напоминает ритуал вхождения в храм или другое символическое пространство, и требует подготовки и знакомства с обычаями, разработанными невидимыми и всеведущими компьютерщиками.
Окружающие чтение ритуалы, которые Августин совершал в своём кабинете и у письменного стола, были вариабельными. Он мог ходить по кабинету, держа в руках читаемый текст, лежать в кровати с кодексом или отправиться читать в сад. Книга Августина как вместилище текста была гибкой. Для читателя времён Карпаччо эта гибкость была очень важна и привела к изобретению карманной книги. С течением веков книга стала более портативной; стало возможным читать её где угодно, в любой позе и в любое время.
Компьютерные же ритуалы основаны на сложных технологиях, выходящих за рамки понимания простого смертного. Несмотря на то, что ноутбук или BlackBerry позволяют мне читать где угодно, хоть на вершине скалы Большого каньона, существование текста по-прежнему зависит от вмещающего его устройства и делает меня заложником машины.
Для Августина вещественностью обладали именно слова на странице, а не содержавшие их хрупкие свиток и кодекс. Для меня же материальностью наделён корпус электронного устройства, а не эфемерные слова.
Призрачный текст, как по волшебству возникающий на экране и исчезающий при одном движении пальца, несомненно отличается от неподвижных, авторитарных чёрных букв, выведенных на куске пергамента или напечатанных на странице. Электронный текст отделён от меня экраном, поэтому я не могу поцеловать слова, как это, возможно, делал в порыве набожности Августин, или вдохнуть аромат кожи и чернил, как это делали современники Карпаччо.
Отсюда разница в словах, которыми описывается акт чтения. Августин говорил о «проглатывании» текста и «наслаждении» им; он использовал гастрономические метафоры, позаимствованные из Книги пророка Иезекииля, в которой ангел велит пророку съесть свиток — образ, который затем повторяется в Откровении Иоанна Богослова. Мы же сегодня «сёрфим в сети» и «сканируем» текст. Для Августина текст обладал материальностью. Для читателя электронного века текст существует лишь как поверхность, по которой он скользит, путешествуя от одного киберпространства к другому.
Значит ли всё это, что наше умение читать ухудшилось со времён Августина? Или наоборот развилось?
Вот уже много лет мы слышим пророчества о смерти книги и торжестве электронных медиа, как если бы это были два рыцаря, сражающихся за читателя. Убийцами книги назывались сначала кино, затем телевидение, позже видеоигры, DVD и онлайн-библиотеки. Быть может, все читатели действительно в глубине души луддиты, но не стоит преувеличивать. Количество издаваемых каждый год книг, вопреки предсказаниям о конце печатного слова, не уменьшается. И всё же перемены грядут.
Перед каждым поворотным моментом в истории технологий предыдущая технологическая форма переживает расцвет.
После изобретения печатного станка количество рукописей в Европе резко возросло, а подъём живописи случился сразу после изобретения фотографии. Вполне возможно, что хоть печатных книг сейчас и больше, чем когда-либо прежде, книги некоторых жанров, которые ныне существуют преимущественно в формате кодекса, уступят место другим форматам, более соответствующим их назначению. Энциклопедии, например, более удобны в электронном виде.
Ничто ценное не должно быть утрачено. Быть может, те свойства книги, которые мы желаем сохранить, будут в ином виде присущи и электронным медиа. Уже сейчас на электронной бумаге можно писать, а электронные книги помещаются на ладони. Женщина, читающая книгу в мягкой обложке в вагоне метро, и мужчина, слушающий музыку на своём iPod'е; студент, делающий заметки на полях учебника, и ребёнок, играющий на консоли Nintendo — все они смогут получить то, что хотят, в одном портативном устройстве, которое будет показывать текст, читать его, позволять делать заметки и обучаться в игровой форме; устройстве, которое, как Gesamtkunstwerk Вагнера, будет чем-то вроде мини-оперы, одновременно задействующей все чувства и изобретающей текст заново. Стоит ли бояться перемен?
Вряд ли в результате электронной революции чтение потеряет своё аристократическое качество. В прошлом чтение было либо обязанностью, либо разлечением. Многие общества были построены вокруг книги; библиотека в них олицетворяла власть.
В символическом смысле, древний мир заканчивается разрушением Александрийской библиотеки, а ХХ век — реконструкцией библиотеки в Сараево.
Однако представление о демократичности чтения — ложь. Библиотеки, которые в XIX веке создавал Эндрю Карнеги, были храмами его класса, в которые рядовые читатели могли заходить для поклонения власти. Чтение, отмечал Мэтью Арнолд, может порождать общественные перемены, но оно также может быть способом убить время и отсрочить наступление смерти; занятием, высокомерно противопоставляемым времени, проводимом за работой на фабриках, шахтах и полях, на которых держится наше общество.
Что определённо изменится, так это представление о книгах как собственности. Идея о книге как предмете, имеющем ценность в силу своего содержимого или своей истории, существовала со времён свитков, но лишь в XIV веке (по крайней мере, в Европе) появление буржуазной публики создало рынок, благодаря которому обладание книгами стало показателем социального статуса, а производство книг — прибыльным делом.
С появлением новых технологий индустрии придётся придумать что-то новое, чтобы выжить. Онлайн-эссе, поэмы в блогах, веброманы — всё это способы обойти издателей и продавцов книг. Кому полагается гонорар за текст, отсканированный в Саламанке, полученный по электронной почте в Ресифе, отредактированный в Мельбурне, дополненный в Эквадоре, сохранённый на флеш-накопитель в Сан-Франциско? Кто автор этого текста? Строительство средневековых соборов и производство голливудских фильмов — ещё два примера проектов, которые осуществляются усилиями многих людей. Новая индустрия несомненно найдёт способ получать прибыль, кто бы ей не управлял: физическое лицо, церковь или международная корпорация.
Мы забываем, что когда речь идёт о тексте, не может быть никакой «самоценности». Каждый текст — интерактивный; он меняется в зависимости от конкретного читателя, конкретного времени дня и конкретного места. Каждый акт чтения затягивает читателя в «спираль интерпретации», пользуясь выражением французского историка Жана-Мари Пейера; каждый следующий акт чтения добавляет к ней новый виток. Ни письмо, ни чтение не существуют сами по себе: когда мы читаем Дидро, акт чтения превращается в беседу; когда читаем Даниэлу Стил — в переживание; Дефо — в репортаж; в других случаях — в наставление, сплетни, каталогизирование или отчаяние. У чтения нет платоновского архетипа, как нет платоновского архетипа и у книги. Идея о «пассивности» текста верна лишь отчасти: от первых свитков до типографики в стиле баухаус, от глиняных табличек до современных графических романов — каждая книга содержит явный или скрытый творческий замысел. Составители Александрийской библиотеки отмечали, что не существует двух одинаковых рукописей, поэтому они вынуждены были выбирать наиболее полные версии книг и выработали правило: каждый новый экземпляр заменяет собой предыдущий, так как по необходимости включает его в себя.
Тогда как печатный станок Гуттенберга повторил чудо с хлебами и рыбами, создав тысячу одинаковых экземпляров текста, каждый читатель, наоборот, персонализирует свой экземпляр посредством заметок и пятен, поэтому после прочтения одинаковых экземпляров не остаётся. У электронных текстов будут свои способы персонализации.
Безосновательный страх перед технологиями, который прежде заставлял нас противопоставлять кодекс свитку, теперь заставляет нас противопоставлять свиток (разворачивающийся на экране текст) кодексу (отдельным страницам книги, которую можно держать в руках). Однако всякая технология, будь то «фабрики сатаны» или Чернобыли сатаны, имеет человеческий аспект; человеческий след есть даже в самых бесчеловечных изобретениях. Они — творения наших рук, хоть мы и отрицаем это, как сказала бы Чёрная королева, «обеими руками». Вполне возможно, что распознать этот человеческий след, как и постичь смысл разноцветных изображений рук в первобытных пещерах, нам на данный момент не под силу. Вот почему необходим читатель нового типа — читатель, способный вернуть неразрывно связанному с электронными устройствами тексту многозначность, которая делала его пророческим. Нам следует не восторгаться чудесами виртуальной реальности, а находить полезные изъяны, щели, через которые мы можем проникнуть в ещё не созданное пространство. Мы должны больше сомневаться. В определённом смысле, продолжит ли книга существовать в своём нынешнем виде — это праздный вопрос. Предполагаю (но это всего лишь моё предположение), что книга не слишком изменится, так как она хорошо адаптирована под наши потребности; хотя наши потребности, конечно, могут измениться.
Я задаю себе другой вопрос: учитывая новые технологические пространства и новые артефакты, которые будут существовать параллельно с книгой (а в некоторых случаях и вытеснят её), сможем ли мы по-прежнему изобретать, запоминать, учиться, записывать, отвергать, восхищаться и сопротивляться? Сможем ли мы оставаться творческими читателями вместо пассивных зрителей?
Много лет назад Джордж Стайнер предсказал, что движение против книг вернёт чтение к истокам и приведёт к возникновению изб-читален и монастырских библиотек, где люди, желающие посидеть со старомодной книгой в руках, смогут почитать в уединении. Нечто похожее каждый день имеет место в Монастыре Святого Креста в Чикаго, однако не совсем так, как представлял себе Стайнер: здесь монахи после утренней молитвы включают установленные в скриптории компьютеры и начинают работу по переписыванию и сохранению текстов для будущих поколений. А с Богом сегодня можно связаться через сайт Иерусалимской Стены Плача (для читателей Ветхого Завета) и Папы Римского (для читателей Нового).
К этим представлениям о будущем чтения я хотел бы добавить ещё три, которые принадлежат Рэю Брэдбери:
В рассказе «Будет ласковый дождь» из цикла «Марсианские хроники» полностью автоматизированный дом каждый вечер предлагает своим обитателям прочесть им стихи и, не получив ответа, сам выбирает стихотворение, не подозревая, что семья давным-давно погибла в результате ядерного взрыва. Это будущее книг без читателей.
Рассказ «Эшер II» повествует о поклоннике книг Эдгара По, живущего в эпоху, когда литература считается угрозой. После того, как книги По объявляются вне закона, читатель строит в честь своего кумира дом, при помощи которого уничтожает как своих врагов, так и книги, за которые мстит. Это будущее читателей без книг.
Роман «451 градус по Фаренгейту» описывает будущее, в котором книги сжигаются, поэтому поклонники литературы знают свои любимые книги на память и носят их в голове, выполняя роль ходячих библиотек. Это будущее, в котором, чтобы выжить, читатели следуют предписанию Августина и становятся одним целым с книгами.
Автоматическая книга, не нуждающаяся в читателях; чтение, практикующееся старомодными чудаками, которые считают книги не чудовищами, а пространствами для диалога; книги, превращённые в воспоминание, живущее до тех пор, пока нам не изменит память и воля не покинет нас… все эти сценарии подходят нашему веку — конец книг и конец света в конце второго тысячелетия. В конце первого адамиты в ожидании Апокалипсиса сожгли свои библиотеки, чтобы не нести с собой ненужные знания в Царствие Небесное.
Наши страхи заставляют нас требовать чёткого ответа, здесь и сейчас. «Глупость — это желание подвести окончательный итог», — говорил Флобер. И это верно. Как знает каждый читатель, суть чтения в том, что оно не имеет конца и итога. Каждый акт чтения — это продолжение предыдущего, начатого много тысяч лет назад, о котором нам не известно ничего; каждый акт чтения отбрасывает тень на следующую страницу, придавая ей смысл и контекст. На картине Карпаччо Августин сидит, сосредоточенный, с пером наготове, и глядит в светящуюся как экран книгу. Комната и предметы меняются, книги на полках сбрасывают обложки, тексты рассказывают истории голосами ещё не родившихся людей.
©Alberto Manguel
Оригинал можно почитать тут.