В раннем возрасте обнаружив в себе склонности к писательству, воровству и гомосексуализму, Жан Жене без лишних раздумий поддался им — и в итоге сделал из них успешную литературную карьеру. Четырнадцать из своих семидесяти пяти лет он провёл в тюрьме, ещё многие годы — в бегах в компании преступников и сутенёров. Его талант прославляли Жан-Поль Сартр и Жан Кокто, а «Чёрные пантеры» и палестинские повстанцы приглашали его выступать от их имени. Лейтмотивы его жизни — в новом выпуске рубрики «Обовсём».
О том, как он стал «вором и гомосеком»:
«Я не собирался становиться вором. Я начал воровать только потому, что был голоден, а позже почувствовал потребность как-то оправдать свои действия. Что касается гомосексуальности, то у меня нет ответа на этот вопрос. Что нам вообще об этом известно? Гомосексуальность досталась мне от рождения так же, как цвет глаз или размер ноги. Уже в юном возрасте я заметил, что испытываю к другим мальчикам влечение, которого не испытываю ни к одной женщине. Лишь после того, как я осознал это влечение, я, так сказать, „выбрал“ гомосексуальность. Я прекрасно знал, что общество осуждало меня. Но я упивался осуждением общества точно так же, как Люцифер наслаждался проклятием Бога».
О воровстве:
«В каждом воре живёт Гамлет: вор разрывается между необходимостью скрывать свои преступления и желанием во всём публично сознаться. Как следствие, он теряет бдительность и становится неуклюжим. Вор, который хочет зарабатывать воровством и при этом работать один, обречён на провал. Что касается меня, то я всегда испытывал потребность выставлять свои кражи напоказ — из гордости, тщеславия и искренности».
Об Америке:
«Для меня очевидно, что американцы создали образ киношного гангстера дабы обелить самих себя. В гангстерских фильмах Хорошей Америке, Америке свободы и Конституции, противопоставлен гангстер — воплощение абсолютного зла, и к тому же обычно итальянец. Таких преступников не существует в реальной жизни. Я никогда не был в Америке, но из того, что мне о ней известно, она крайне скучна. О стране можно судить по её злодеям. Те, которые показаны в американских фильмах, настолько брутальны и скучны, что у вас никогда бы не возникло желания с ними познакомиться. Однако даже в Америке должны быть утончённые и чувствительные бандиты».
О солидарности преступников:
«Я чувствую солидарность с Ли Харви Освальдом. И дело не в ненависти к Кеннеди — он был мне абсолютно безразличен. Я на стороне каждого, кто осмеливается идти против общества — как великого художника, так и преступника. Но, как бы я ни сопереживал Освальду, он был одинок в своём преступлении; как бы я ни сопереживал Рембрандту, он был одинок в своём творчестве».
О наркотиках и алкоголе:
«Наркоманы внушают мне страх. Наркоману чужд здравый смысл, ведь наркотики ввергают в одноклеточное, недифференцированное состояние. Я пробовал наркотики, и испытал лишь унылое ощущение капитуляции. Я также не пью, ведь я не американский писатель. Однажды я ужинал с Сартром и Симоной де Бовуар, и оба пили двойной виски. Бовуар сказала мне: „Наш метод — каждый день понемногу терять себя в алкоголе — не подходит тебе, потому что ты и так уже потерян“. Это правда. Краткие периоды опьянения ничего мне не дают. Я уже давно живу в полном беспамятстве».
О детской мечте:
«В детстве мне трудно было представить, что я могу когда-нибудь стать президентом, генералом или кем-то в таком роде. Я был внебрачным ребёнком, а значит, у меня не было права быть частью общества. Чтобы претендовать на исключительную судьбу, мне оставалось только одно — стать святым, отрицанием человека. У святых и преступников есть одна общая черта — и те, и другие одиноки; ни тем, ни другим нет места в обществе».
О кризисе мужественности:
«Даже если кризис мужественности, о котором сегодня так много говорят, действительно имеет место, я бы не стал слишком расстраиваться по этому поводу. Мужественность — это всегда представление, игра на публику. Мне кажется, мужественность подразумевает скорее способность защитить девушку, а не лишить её девственности. Хотя, наверное, не мне об этом судить. Но одно я знаю наверняка: отказываясь ломать привычную комедию, мужчина впервые предоставляет шанс чувствительности. Надеюсь, что эмансипация женщин заставит мужчин отбросить былые стереотипы и открыть в себе женственную сторону».
О революциях:
«Так называемые революции в искусстве почти никогда не совпадают с политическими и социальными революциями. Кроме того, в отличие от последних, они не приводят к изменению миропорядка и мировоззрения людей. Когда настоящие революционеры преуспевают в преобразовании общества, они начинают искать подходящие художественные средства для выражения нового порядка. Но почти всегда заканчивается тем, что они выбирают наиболее академические формы официального искусства предыдущего режима. Они как будто задаются целью доказать старому режиму, что могут делать то же самое ничуть не хуже. Лишь намного позже происходит культурная революция и обращение к новым формам».
О перспективе революции:
«Я не очень-то хочу революции. Нынешнее положение дел даёт мне возможность бунтовать и противопоставлять себя режиму. Если бы произошла настоящая революция, я, скорее всего, не смог бы быть против неё. Мне пришлось бы стать её приверженцем, а я не такой человек. Я привык бунтовать. Так что мои мотивы сугубо эгоистические. Я предпочёл бы, чтобы мир оставался таким, как есть — чтобы я мог и дальше противопоставлять себя ему».
О решении стать писателем:
«Писательство — это последнее прибежище для совершившего предательство. Я очень рано осознал, что не могу быть никем другим, кроме бродяги и вора — причём, как показала моя дальнейшая жизнь, плохого вора. У меня четырнадцать судимостей за воровство, а это значит, что меня каждый раз ловили. Лучшее, чего я мог добиться, будучи частью общества — это стать кондуктором автобуса или помощником мясника. И поскольку успех такого рода меня не прельщал, я с раннего возраста приучил себя к чувствам, которые бы сделали из меня писателя. Если писать означает испытывать настолько сильные чувства, что справиться с ними можно только изложив их на бумаге, то можно сказать, что я начал писать в исправительной колонии в возрасте пятнадцати лет».
О написании «Богоматери цветов»:
«Однажды в тюрьме нам выдали бумагу, из которой мы должны были сделать сотню-другую пакетов. На этой бумаге я написал начало „Богоматери цветов“. Война была в самом разгаре. Я думал, что никогда не выйду из тюрьмы и книгу никто никогда не прочитает, поэтому писал искренне, со страстью и яростью. На следующий день я отправился в суд на слушание моего дела. Когда я вернулся в камеру, рукопись исчезла. Меня вызвали к начальнику тюрьмы, который назначил мне три дня в одиночной камере за использование бумаги не по назначению. Он сказал, что эта бумага предназначалась „не для создания шедевров литературы“. Я чувствовал себя униженным. После трёх дней в одиночке, я первым делом взял из кладовой чистую записную книжку, забрался под одеяло и попытался вспомнить слово в слово то, что я написал. Думаю, мне удалось».
О женщинах:
«Меня в жизни интересовали только четыре женщины: Дева Мария, Жанна д’Арк, Мария-Антуанетта и Мария Кюри».
О смерти:
«Не только поэт, но и любой другой человек становится самим собой только после смерти. Вероятно, именно это имел в виду Малларме, написав: „В самого себя наконец преображён“. Пока человек живёт, он может скрывать ото всех свою подлинную сущность. Но как только он умирает, все маски спадают».
Этот текст был изначально опубликован на сайте «Батенька, да вы трансформер» — вот здесь.
Comments