Одни изобретения и технологии, связанные с обработкой и передачей информации, обеспечили переход к технократии. Другие создали новое, хорошо знакомое нам сегодня представление об информации как лишённой контекста, смысла и цели — то есть обусловили переход от технократии к технополии.
Хоть социальные науки и поддерживают технополию и следовательно заслуживают недоверия, я время от времени прибегаю к их методам, проводя маленький эксперимент с участием своих коллег. Как и все эксперименты в данной области, он основан на обмане.
Я предпочитаю проводить свой эксперимент с утра, чтобы мой коллега не успел прочитать свежий выпуск «Нью-Йорк таймс». Первым делом я спрашиваю его: «Читал сегодня "Таймс"?» Если мой коллега отвечает утвердительно, эксперимент придётся отложить до следующего дня. Если же он отвечает отрицательно, я продолжаю: «Обязательно почитай. Там есть интересная статья об исследовании, проведённом Миннесотским университетом». «Правда? Посвящённом чему?» — обычно отвечает мой коллега. На этом этапе у меня есть практически неограниченный выбор вариантов, но со временем я обнаружил, что наилучшие резултаты дают два.
Первый: «Они исследовали, какая диета эффективнее всего для похудения Оказалось, что если есть шоколадные эклеры три раза в день, можно сбросить вес быстрее всего. Эклеры содержат питательное вещество — энкомиальный диоксин — которое ускоряет сжигание калорий».
Второй: «Нейрофизиологи из Университета Джонса Хопкинса установили взаимосвязь между бегом и низким интеллектом. Они наблюдали за 1200 людьми на протяжении 5 лет, и обнаружили, что чем больше люди бегают, тем ниже их IQ».
Суть моего эксперимента в том, чтобы сообщить нечто смехотворное. Примерно две трети жертв верят (по крайней мере, частично) в то, что я им рассказываю. Иногда они спрашивают: «Правда? Где, говоришь, проводилось исследование?», а иногда отвечают: «Да-да, я тоже что-то такое слышал». Стоит отметить, что самым большим доверием пользуются Миннесотский университет и Университет Джонса Хопкинса; Стэнфорду и Массачусетскому технологическему институту доверяют меньше.
Из этих результатов можно сделать несколько выводов. Первый из них можно сформулировать, процитировав Генри Менкена, который говорил, что нет настолько глупой идеи, чтобы в неё не поверил хотя бы один университетский профессор (тем не менее, я пробовал проводить свой эксперимент на других категориях людей и получал примерно такие же результаты). Второй вывод можно выразить словами Бернарда Шоу, который сказал, что средний человек наших дней так же доверчив, как и средний человек эпохи Средневековья.
В Средние века люди беспрекословно верили в религию; сегодня люди беспрекословно верят в науку.
Но есть и ещё одно объяснение. Мир, в котором мы живём, непонятен большинству из нас. Нет ни одного факта, реального или вымышленного, который бы долгое время казался нам удивительным, так как у нас нет постоянной и всеобъемлющей картины мира, с которой этот факт был бы несовместим. Мы верим, потому что у нас нет причин не верить. Посредством предоставления образования, в котором отсутствует какая-либо устойчивая картина мира, технополия лишает нас возможности знания, выходящего за рамки веры.
Это касается в первую очередь научных фактов. Если бы я сказал вам, что данная книга напечатана на бумаге, сделанной из кожи маринованной сельди, что вы могли бы мне возразить? Кто сказал, что бумагу невозможно сделать из кожи маринованной сельди? А если бы какой-нибудь промышленный химик вдобавок подтвердил, что существует специальный процесс, при помощи которого рыбью кожу можно переработать в бумагу (естественно, с использованием энкомиального диоксина), я и сам мог бы в это поверить. По крайней мере, частично.
Ведь пути технологии — как и пути Господни — неисповедимы.
Чтобы объяснить, к чему я веду, я приведу аналогию. Если вы возьмёте новую колоду карт и начнёте по порядку переворачивать карты одну за другой, то легко сможете предугадать, какая карта будет следующей. Если вы перевернули карты от туза пик до девятки пик, то нетрудно догадаться, что дальше будет десятка пик. Но если вы возьмёте предварительно перетасованную колоду и начнёте переворачивать карты, следующей может оказаться любая. А если у вас нет ожиданий касательно их порядка, то нет причин и удивляться, какую бы карту вы ни открыли.
Так вот, система верований, характерная для культуры орудий, напоминает новую колоду карт. Она содержит всеобъемлющую, упорядоченную картину мира, основанную на метафизических догмах. Простые люди не всегда понимают, каким образом происходящее с ними вписывается в грандиозный вселенский замысел, но они ни на секунду не сомневаются, что такой замысел существует, а их шаманы или священники могут его истолковать. Мир, в котором нет ничего случайного и всё имеет смысл, — это уникальный дар теологии. Ролью церкви в средневековой Европе было поддерживать порядок в колоде. Вот почему кардинал Роберт Беллармин и другие церковники пытались помешать Галилею смешать карты. Как мы знаем, они потерпели неудачу, и с развитием технократии прежний порядок начал рушиться.
Утрата стала очевидной не сразу. На смену библейскому нарративу, который предоставлял ответы на основополагающие и повседневные вопросы, пришёл нарратив прогресса. Вера в прогресс была основана на том, что прогресс придаёт человеческой деятельности цель. Наука и технология были главными инструментами прогресса, а полученные с их помощью точные знания об окружающем мире сулили избавление от невежества, суеверий и страданий. Ожидания оправдались. Информация помогла добиться существенного прогресса в фармакологии, транспорте, коммуникации и методах производства.
В технократии появился избыток информации — как о Вселенной, так и о человеческой душе.
Но джинн из бутылки, провозгласивший информацию новым богом, оказался лжецом. Проблема недостатка информации была решена. Но никто не предупреждал о менее очевидных опасностях избытка информации. Возникший информационный хаос привёл к тому, что карты в вышеупомянутой колоде оказались перемешаны. Удивительно, но очень немногие поняли, что произошло. В чём источник проблем, которые мы наблюдаем на Ближнем Востоке, в Южной Африке и Северной Ирландии? Разве из-за недостатка информации разгораются все эти конфликты? Разве из-за недостатка информации о том, как выращивать еду, миллионы людей голодают? Разве из-за недостатка информации уровень преступности в городах неуклонно растёт? Разве из-за недостатка информации всё больше браков заканчиваются разводами, а психиатрические лечебницы переполнены?
Правда в том, что очень трудно найти политические, социальные или личные проблемы, которые бы возникали из-за недостатка информации. Несмотря на то, что проблемы накапливаются, идея прогресса обесценивается, а смысл вещей выхолащивается, сторонники технополии по-прежнему непоколебимо верят, что миру необходимо ещё больше информации. Это напоминает шутку о посетителе ресторана, который жалуется, что еда невкусная, а порции слишком маленькие. Только вот нам не до шуток. Достаточно послушать, что говорят на любой ИТ-конференции. На вопрос: «Какую проблему помогает решить информация?» обычно даётся ответ: «Как производить, хранить и передавать информацию ещё легче и ещё быстрее». Информации придаётся метафизический статус; она становится одновременно и средством, и целью человеческой деятельности, а жизнь каждого жителя технополии сводится к поиску информации. Ради чего — не нашего ума дело. Да мы и не спрашиваем.
Человечество никогда прежде не сталкивалось с избытком информации и не имело возможности поразмыслить над его последствиями.
Истоки избытка информации можно проследить на несколько столетий назад. Нет ничего более абсурдного, чем утверждение, будто информационный век начался с компьютеров. Он начался ещё в XVI веке с изобретения печатного станка. Всего через 40 лет после того, как Гутенберг переделал пресс для отжима виноградного сока в печатный станок с подвижной литерой, такие станки были уже в 110 городах 6 стран мира. За 50 лет с момента изобретения печатного станка было напечатано более 8 миллионов книг, содержавших прежде недоступную обычному человеку информацию. Появились книги по юриспруденции, сельскому хозяйству, политике, металлургии, ботанике, языкознанию, педиатрии и даже этикету; торговля стала всё больше зависеть от печати: контрактов, актов, векселей и карт (с последних картографы начали повсеместно убирать рай на том основании, что его местоположение было доподлинно неизвестно).
Появилось столько новой информации, что издатели больше не могли использовать формат манускрипта. В середине XVI века начались эксперименты с новыми форматами; одним из главных новшеств стало использование арабских цифр для нумерации страниц. Первым известным примером использования новой пагинации стал Новый Завет Эразма, изданный Иоганном Фробеном в 1516 году. Позже последовали нововведения в пунктуации, заголовках, разделении на абзацы, оформлении титульного листа и верхнего колонтитула. К концу XVI века печатные книги стали очень похожими на современные.
Нововведения в формате печатной книги были попыткой взять под контроль поток информации, организовать и упорядочить его, так как очень скоро стало понятно, что печатная книга спровоцировала информационный кризис. Ещё одним способом достичь той же цели было открытие школ, которые в XVII веке приняли современный вид. В 1480 году в Англии было 34 школы. К 1660 их было уже 444: одна школа на 4,400 человек, или по школе на каждые 12 квадратных миль. Причин стремительного развития школьного образования было несколько, но самой главной из них была необходимость отреагировать на тревогу и замешательство, которые породил избыток информации. Создание школьной программы было важным шагом на пути к упорядочиванию доступных источников информации. Школы стали первыми бюрократическими структурами технократии и служили цели легитизировать одну часть информации и дискредитировать другую.
Технополию можно определить как общество, чья информационная иммунная система вышла из строя.
Технополия — это культурный эквивалент СПИДа.
Вот почему в технополии любое утверждение звучит правдоподобно, если оно начинается со слов «Исследования показывают...» или «Учёные утверждают....». И вот почему смысл и цель в принципе невозможны. Но информация, которая не вписывается ни в какую общую теорию и не служит никакой высшей цели, опасна.
Не лишним будет кратко описать предпосылки, которые привели к такому плачевному положению дел.
Если телескоп был глазом, который открыл людям новый мир, то печатный станок был гортанью. Печатный станок не только породил новые методы и источники сбора информации, но и существенно упростил коммуникацию между учёными со всего континента. Тенденция к стандартизации положила начало использованию единых математических символов, в том числе замене римских цифр арабскими. Математика стала универсальным языком, понятным каждому учёному. За это Галилей прозвал её «языком природы». Времена секретов алхимиков подошли к концу. Наука стала предметом интереса широкой публики. Издание книг на местных языках способствовало популяризации научных идей. Несмотря на то, что некоторые учёные XVI века (например, Гарвей) продолжали писать на латыни, другие (например, Бэкон) охотно использовали свой родной язык, чтобы выразить дух и методы новой научной философии. Если вспомнить, что Андреас Везалий, Тихо Браге, Фрэнсис Бэкон, Галилей, Иоганн Кеплер, Уильям Гарвей и Декарт родились в XVI веке, станет ясно, насколько важную роль в развитии науки сыграл печатный станок.
Печатный станок сыграл роль и в зарождении протестантизма. Общеизвестно, что Мартин Лютер широко использовал книги и памфлеты для религиозной пропаганды и признавал важность печати для достижения своих целей. Но даже он иногда удивлялся силе печатного слова. «Для меня непостижимо, — писал он в своём письме к Папе Римскому, — как мои тезисы … распространились так далеко. Они предназначались исключительно для нашего академического круга … и были написаны таким языком, который простые люди едва ли могли понять». Лютер не учёл фактора портативности книг. Несмотря на то, что тезисы его учения были написаны на академической латыни, издатели переводили их на местные языки, тем самым распространяя его идеи по всей Германии, а затем и за пределы страны.
К началу XVII века печатный станок создал совершенно новую информационную среду.
Книги по астрономии, анатомии, физике, сельскому хозяйству, медицине и машиностроению стали доступны каждому, кто умел читать. Коммерческие документы дали толчок развитию предпринимательства. И, само собой, печать значительно повысила роль отдельной личности.
Благодаря информационному взрыву западная цивилизация вступила на путь, ведущий к технократии. Но затем произошло нечто неожиданное. А, точнее, не произошло. C начала XVII века по середину XIX века не появилось никаких новых технологий, влияющих на форму и объём информации или скорость её передачи. Как следствие, у западного общества было больше 200 лет, чтобы адаптироваться к новым информационным условиям, созданным печатным станком. За это время возникли новые институты (такие как школы и представительная демократия), новые виды знаний (а также акцент на интеллекте и приватности), новые виды экономической деятельности (механизация производства и корпоративный капитализм) и СМИ. Восемнадцатый век подарил нам стандарт рационального мышления, чьё олицетворение можно найти в трудах Гёте, Вольтера, Дидро, Канта, Юма, Адама Смита, Эдмунда Бёрка, Вико, Эдуарда Гиббона, а также Томаса Джефферсона, Джеймса Мэдисона, Бенджамина Франклина, Джона Адамса, Александра Гамильтона и Томаса Пейна. Я дополнил список отцами-основателями США поскольку Америка была первой страной в истории, родившейся из печатного текста. «Здравый смысл» и «Права человека» Пейна, Декларация независимости Джефферсона и «Записки Федералиста» Джона Джея, Александра Гамильтона и Джеймса Мэдисона были попытками «продать» гражданам американский эксперимент. Для американского народа, чья политика была политикой печатных страниц, рациональность и печать были неразделимы. Первая поправка к Конституции США — это олицетворение идеологических предрассудков печати. Она гласит: «Конгресс не должен издавать ни одного закона, относящегося к установлению религии либо запрещающего свободное её исповедание, либо ограничивающего свободу слова или печати, или право народа мирно собираться и обращаться к правительству с петициями об удовлетворении жалоб». Эти слова выражают основные ценности рационального ума периода после печатной революции: приватность, индивидуальность, интеллектуальную свободу, открытую критику и общественную инициативу.
Не менее важно и другое: поправка подразумевает, что общественность не только имеет доступ к информации, но и может её интерпретировать. Самой собой, отцы-основатели осознавали, что информация может быть неуместной или вводить в заблуждение. Но они верили, что рынок идей был достаточно упорядоченным, чтобы граждане могли самостоятельно судить о том, что они слышали и читали.
Тесная связь между информацией и пользой начала теряться в конце XIX века с изобретением телеграфа. До телеграфа информация могла передаваться только с такой скоростью, с которой двигался поезд (то есть примерно 35 миль в час); предназначалась для решения практических проблем; и представляла только местный интерес. Телеграф изменил всё это, и положил начало второй стадии информационной революции. Телеграф устранил пространственные ограничения для передачи информации и разделил транспорт и коммуникации. В США телеграф стёр границы штатов и, покрыв целый континент информационной сетью, сделал возможным единое национальное государство.
Телеграф создал мир анонимной, лишённой контекста информации, ценность которой не связана с её общественно-политической функцией. Одним словом, телеграф превратил информацию в товар.
Но телеграф достиг этого не сам. Способность телеграфа превращать информацию в товар, возможно, никогда бы не стала реальностью без грошовой прессы, создатели которой первыми осознали, что бесполезную информацию можно продать. Газета впервые использовала телеграф на следующий день после того, как Сэмюэль Морзе продемонстрировал его возможности. Используя всё ту же линию Вашингтон-Балтимор, балтиморская газета «Патриот» рассказала своим читателям о действиях Палаты представителей США в связи с «Орегонским вопросом». Отчёт заканчивался словами: «Нам удалось передать нашим читателям новости из Вашингтона ещё до двух часов дня. Это самое настоящее устранение пространства». Уже через два года доходы газет стали определяться не качеством или полезностью сообщаемых новостей, а объёмом и скоростью их подачи.
А ещё количеством фотографий. Фотография возникла примерно в одно время с телеграфией и положила начало третьей стадии информационной революции. Дэниел Джозеф Бурстин назвал её «графической революцией». Фотографии не просто служили дополнением к тексту, но и заменили собой язык как главное средство конструирования реальности.
К концу XIX века рекламщики и газетчики осознали, что одна картинка стоит не только тысячи слов, но и тысячи долларов.
С началом XX века объём доступной информации (как в форме текста, так и в форме изображений) начал стремительно расти. Появилось новое определение информации. Информация нового типа не нуждалась в контексте и упорядоченности, а сенсационность пришла на смену глубине. И вот на этом фоне произошли четвёртая и пятая стадии информационной революции — появление телевидения и компьютера. Оба изобретения принесли с собой новые формы информации, ещё большие её объёмы и ещё более высокую скорость её передачи.
Что мы имеем сегодня? Информация льётся из всех возможных источников и из всех точек планеты. Мы как ученики чародея. Мы утопаем в информации, а всё, что оставил нам чародей — это метла. Информация превратилась в некое подобие мусора. Она не только не предоставляет ответов на самые важные для людей вопросы, но и часто не помогает даже в решении повседневных проблем. Связь между информацией и потребностями человека оказалась утрачена.
Всё это породило новый мир, в котором то одно, то другое событие оказывается на виду лишь на миг, а потом забывается. Мир, в котором бэконовская идея прогресса человечества сменилась идеей технологического прогресса. Цель больше не в том, чтобы покончить с невежеством, суевериями и страданиями, а в том, чтобы адаптироваться к требованиям новых технологий. Мы говорим себе, что это сделает нашу жизнь лучше, но это пустые слова. Мы утопаем в информации и понятия не имеем, как контролировать этот процесс. Мы считаем информацию своим другом и верим, что недостаток информации опасен. Это действительно так, но мы только сейчас начинаем понимать, что не менее опасен и избыток информации, особенно если эта информация не имеет цели и никем не контролируется.
©Neil Postman
Оригинал можно почитать тут.