Восприятие мира как упорядоченного и имеющего смысл — следствие успешного контроля входящей информации. Поскольку традиционные институты информационного контроля — семья, школа, государство и религия — больше не могут справляться со своими функциями, решение технополии — установить очень жёсткие критерии допуска и фильтровать данные согласно узким областям. Эту задачу выполняет бюрократия. Однако бюрократия не спрашивает «зачем?» и «почему?», не признаёт двусмысленности и оттенков значений. Она сводит весь опыт к статистике, все вопросы к простейшим формулам. И чем больше информации, тем дальше бюрократия запускает свои щупальца.
Технополия — это состояние культуры (а также состояние сознания), которое заключается в обожествлении технологии. Это означает, что культура ищет признание своего права на существование в технологии, находит удовлетворение своих потребностей в технологии и выполняет указания технологии. Всё это неизбежно ведёт к исчезновению традиционных верований. Наиболее комфортно в технополии себя чувствуют те, кто считает технический прогресс величайшим достижением человечества и средством решения всех проблем, а также верит, что информация — это исключительное благо, несущее свободу, знание и мир. Их не смущает даже тот факт, что информация ничего из этого не приносит (а совсем наоборот), ведь подобное убеждение естественным образом вытекает из особенностей технополии.
Технополия достигает расцвета, когда защитные механизмы, сдерживающие поток информации, выходят из строя.
Технополия способствует увеличению объёма доступной информации. По мере того, как объёмы информации растут, защитные механизмы перестают справляться. Возникает необходимость в новых механизмах для обработки новой информации. Поскольку эти механизмы сами по себе технические, они в свою очередь ещё больше увеличивают объёмы информации. Когда контролировать информацию становится невозможно, происходит крах психического равновесия и ощущения цели в жизни. Без защитных механизмов люди не в состоянии осмыслить свой повседневный опыт, утрачивают способность к запоминанию и не могут вообразить себе ближайшее будущее.
Технополию, таким образом, можно определить как то, что происходит, когда механизмы, защищающие от избытка информации, выходят из строя; когда общественные институты оказываются неспособны справиться с потоком данных; когда общество, пытаясь справиться с избытком информации, порождённой технологиями, ищет в этих технологиях ответы на главные вопросы человеческой жизни. Эти попытки обречены на провал.
Опасность неконтролируемого потока информации легче понять на примере аналогии с иммунной системой, которая защищает организм от бесконтрольного размножения клеток. Разумеется, размножение клеток — это естественный процесс, без которого невозможна жизнь. Но без исправно работающей иммунной системы, организм не в состоянии справиться с процессом, который, выйдя из-под контроля, разрушает связи между жизненно важными органами. Одним словом, иммунная система уничтожает нежелательные клетки. В каждом обществе есть институты, которые работают по тому же принципу, что и иммунная система. Их функция — поддерживать равновесие между новизной и традицией, смыслом и хаосом. Осуществляется эта функция посредством устранения нежелательной информации.
Общественные институты выполняют роль защитных механизмов. Когда эти институты ослабевают, информация теряет смысл и становится источником замешательства.
Иногда общественные институты отказывают людям в доступе к информации, но чаще — указывают, как следует интерпретировать ту или иную информацию. Общественные институты имеют жёсткие критерии оценки входящей информации. Взять, к примеру, суды. Правила, касающиеся представления доказательств и поведения участников судебного процесса, существуют с целью ограничить входящую информацию. Согласно этим правилам, слухи и личное мнение не принимаются в качестве доказательств, слушателям не позволено выражать свои эмоции, предыдущие судимости обвиняемого не должны упоминаться, а члены жюри не могут знать причины приобщения или неприобщения тех или иных улик к делу. Все эти правила информационного контроля основаны на теории правосудия, определяющей, какая информация релевантна, а какая — нет. Эта теория может быть несовершенной, но никто не оспаривает тот факт, что информацию нужно тем или иным способом фильтровать. Даже в самом простом деле есть тысячи факторов, которые могут повлиять на исход, и каждый понимает, что если будет позволено упоминать о них всех, судопроизводство станет невозможным, процессы будут тянуться вечно, а закон потеряет всякий смысл. Одним словом, закон подразумевает устранение информации.
Важно отметить, что, несмотря на неуклонное увеличение объёмов информации в самых разных областях (в первую очередь, биологии, психологии и социологии), правила, определяющие релевантность информации, почти не изменились. Возможно, именно поэтому американцы так часто обращаются в суд в поисках смысла. Поскольку остальные институты перестали выполнять роль механизмов информационного контроля, суды стали последней инстанцией. Кто знает, как долго это будет продолжаться.
Второй институт информационного контроля — это школа. О её критериях можно узнать из учебной программы, в которой перечислены предметы, которыми должен заниматься серьёзный ученик. Что ещё более важно, из списка предметов, не включённых в учебную программу, можно узнать, чем серьёзному ученику заниматься не полагается.
Учебная программа — это разновидность программы информационного контроля; она категоризирует знания и исключает информацию определённого рода.
В большинстве университетов нет курсов по астрологии, дианетике и креационизму, так как теория образования гласит, что университеты не должны включать информацию на данные темы в свои курсы. Преподавателям и студентам не позволено заниматься этими предметами; они должны делать вид, что их не существует. Так университеты формируют представление о настоящем знании. В наше время с этим представлением согласны не все, что подрывает возможности университетов эффективно контролировать информацию.
Ещё один пример — семья. Сформулированная в Европе в конце XVIII века, теория семьи гласит, что в условиях ежедневного соперничества и борьбы за выживание люди нуждаются в эмоциональной поддержке. Семья стала, по словам Кристофера Лэша, нашим прибежищем в безразличном мире. Одной из обязанностей семьи стала социализация детей. Для этого семья превратилась в неформальную структуру информационного контроля. Она должна была контролировать, какие из «секретов» взрослой жизни детям можно знать, а какие — нет. Некоторые из нас ещё помнят времена, когда в присутствии детей родители избегали произносить определённые слова или говорить на определённые темы. В западном мире история семьи как института информационного контроля началась после изобретения печатного станка. С появлением книг, посвящённых самым разным темам, родители вынуждены были взять на себя роль хранителей, покровителей и воспитателей. Они определяли, что означает быть ребёнком, ограничивая доступ к любой информации, идущей вразрез с этим определением. Тот факт, что семья больше не может выполнять эту роль, думаю, очевиден для всех.
Политическая партия — ещё один институт, выполняющий роль иммунной системы общества. Я вырос в демократической семье и твёрдо усвоил следующее правило: люди нуждаются в защите, поэтому должны принадлежать к политической партии. Мы должны поддерживать Демократическую партию, так как она представляет интересы рабочего класса, к которому принадлежат наша семья, наши родственники и наши соседи (за исключением одного дяди, который хоть и был водителем грузовика, но постоянно голосовал за республиканцев, и поэтому считался либо сумасшедшим, либо идиотом). Республиканцы представляли интересы богачей, которым, по определению, не было до нас дела.
Эта теория также служила критерием оценки информации. Информация, исходившая от демократов, считалась правдивой и полезной, тогда как информация, исходившая от республиканцев, считалась враньём.
Самые влиятельные институты информационного контроля — это религия и государство.
В отличие от судов, школ, семей и политических партий, они управляют информацией, создавая мифы, которые касаются основополагающих вопросов: почему мы существуем? Откуда мы пришли? Куда мы идём? В Средние века Библия служила не только источником смысла, но и механизмом информационного контроля, особенно в области нравственности. Библия содержит подробные инструкции о том, что можно делать, а чего — нельзя; и о том, каких слов (богохульство), идей (ересь) и символов (идолопоклонство) нужно избегать. К сожалению, в Библии также подробно описано возникновение Вселенной, а эта информация идёт вразрез с научными знаниями, полученными благодаря телескопу и последующим технологиям. Предметом судебных процессов над Галилеем и 300 лет спустя над Скоупсом была информация. И кардинал Беллармин, и Уильям Дженнингс Брайан стремились сохранить контроль Библии над информацией, касающейся не только религиозной, но и светской жизни. Их поражение привело к утрате авторитета Библии не только в объяснении возникновения мира, но и в определении нравственных норм.
Тем не менее, мифология, содержащаяся в Священном писании, настолько сильна, что даже её остаток может служить эффективным механизмом контроля для некоторых людей. Прежде всего, она предоставляет смысл жизни и правила поведения. Вкратце эта теория гласит: Бог создал Вселенную и всё сущее. Хоть люди неспособны постичь Бога умом, он являет людям себя и свою волю, в первую очередь через заповеди и откровения библейских пророков. Бог велит нам выражать свою любовь к нему, проявляя доброту и милосердие к другим людям. В конце времён все люди предстанут перед судом Божьим, и те, кто выполнял его заповеди, будут вознаграждены. Те, кто нарушал заповеди, будут наказаны. Как говорил рабби Гиллель: «В этом вся теория. Остальное — комментарии».
Те, кто верит в эту теорию и принимает Библию как слово Божье, имеют право отвергать другие теории о возникновении и смысле жизни. Более того, следуя Божьим законам, верующие получают указания о том, какие книги нельзя читать, какие фильмы нельзя смотреть, какую музыку нельзя слушать, каким предметам нельзя обучать детей и так далее. В случае с фундаменталистами, теория ограждает от нежелательной информации и придаёт их жизни смысл, ясность и (как они считают) нравственную чистоту.
Те, кто отвергает Библию, и верит, например, в науку, также защищены от нежелательной информации. Их теория предписывает им игнорировать информацию, касающуюся астрологии, дианетики и креационизма, которые считаются средневековыми суевериями. Эта теория не предоставляет инструкций касательно поведения и вообще не придаёт большого значения информации, выходящей за рамки науки. В наше время всё меньше людей всерьёз считают Библию (или любую другую священную книгу) источником авторитета. Как следствие, они не признают нравственных предписаний, а только практические. Здесь мы подходим к ещё одному определению технополии.
Технополия — это культура, в которой нет теорий, сообщающих о том, что допустимо или недопустимо в области нравственности.
В настоящий момент мы наблюдаем упадок ещё одного великого нарратива — марксизма. Само собой, по-прежнему существуют фундаменталисты, которые не желают отказываться от теории Маркса. И неудивительно, ведь данная теория завладела умами более чем миллиарда людей. Вкратце, она гласит: источник всех страданий — это классовая борьба, поскольку мировоззрение людей обусловлено их материальным положением. Ждать помощи от Бога бесполезно, потому что Бога нет. Но есть замысел, который реализуется в ходе истории. Согласно этому замыслу, рабочий класс в итоге восторжествует. Когда это произойдёт (в результате революции или без неё), само понятие класса исчезнет и воцарится всеобщее равенство.
Данная теория утратила свою привлекательность, когда оказалось, что в капиталистических странах представители рабочего класса не только владеют многочисленными материальными благами, но и наслаждаются личной свободой, а их положение во всех отношениях намного лучше, чем положение рабочего класса в странах, исповедующих марксизм. Так или иначе, сторонники марксизма имели чёткие указания насчёт того, как следует интерпретировать события. Отвергнув эту теорию, они столкнулись с неопределённостью. На Западе, и особенно в США, большинство людей этому несказанно рады и абсолютно уверены в том, что на смену марксизму может прийти либеральная демократия. Но не всё так просто, ведь не совсем понятно, какую именно историю рассказывает либеральная демократия.
Наиболее известный труд, прославляющий либеральную демократию, — это эссе Фрэнсиса Фукуямы «Конец истории?». В нём Фукуяма утверждает, что все конкуренты либерализма потерпели поражение, поэтому идеологических конфликтов больше не будет. По его словам, в начале XIX века Гегель пришёл к аналогичному выводу, когда французская и американская революции закончились торжеством принципов свободы и равенства. Однако Фукуяма забывает о том, что за последние два столетия определение либеральной демократии изменилось. Определение либеральной демократии в технократии отличается от его определения в технополии. В технополии оно ближе к тому, что Вальтер Беньямин называл «товарным фетишизмом». Американская революция XVIII века была пропитана духом морального долга. Американское государство было не просто экспериментом с новой формой правления, но и реализацией Божьего замысла. Хоть Адамс, Джефферсон и Пейн и отвергали сверхъестественное в Библии, они не сомневались, что их проект соответствовал божественному замыслу. Свобода, считали они, была дарована людям с определённой целью, а данные им Богом права подразумевают обязанности, не только перед Богом, но и перед другими народами, которым новообразованная республика должна показать, чего можно достичь сочетанием разума и духовности.
Может ли либеральная демократия в своём современном виде обеспечить идею, способную придать смысл человеческой жизни — большой вопрос.
Именно об этом говорил президент Чехословакии Вацлав Гавел, выступая в Конгрессе США: «Мы по-прежнему не можем поставить мораль превыше политики, науки и экономики. Мы по-прежнему не понимаем, что единственная основа для моральных поступков — это ответственность. Ответственность перед чем-то большим, чем моя семья, моя страна, моя компания». Другими словами, Гавел говорит, что недостаточно просто отбросить ложную теорию; нужно ещё найти ей альтерантиву. Он опасался, что у технополии её нет. То есть, Фрэнсис Фукуяма ошибается. Нас ждёт очередной идеологический конфликт — конфликт между либеральной демократией, изобретенной в XVIII веке и подразумевающей сильную нравственную составляющую, и технополией ХХ века, в которой нет не только нарратива, обеспечивающего нравственную основу, но и сильных общественных институтов, фильтрующих порождённый технологией поток информации.
Поскольку этот поток информации уничтожил теории, на которых основаны школа, семья, политические партии, религия и государство, технополия вынуждена всё больше полагаться на технические средства информационного контроля. Среди них особого внимания заслуживают три.
Первое из них — это бюрократия, которую Джеймс Бениджер, автор книги «Революция контроля», называет «самым главным технологическим решением для управления кризисом». Само собой, бюрократия не была изобретением технополии. Она возникла на полвека раньше, хотя само слово появилось в английском языке только в XIX веке.
Джон Стюарт Милль называл бюрократию «администритивной формой тирании», а Томас Карлейль — «бичом континентальной Европы».
Алексис Токвиль предупреждал о её зарождении в Соединённых Штатах:
«В Америке существует только первая, вторая несвойственна этой стране. Если бы американская государственная власть имела в своём распоряжении оба вида правления и к своему праву всем командовать присоединила бы способность и привычку всё исполнять самой; если бы, установив общие принципы правления, она стала вникать в детали его осуществления в жизни и, определив главные нужды страны, дошла бы до ограничения индивидуальных интересов, тогда свобода была бы вскоре изгнана из Нового Света».
Клайв Льюис считал бюрократию воплощением дьявола:
«Живу я в административном веке. Самое большое зло творят теперь не в мрачных притонах и вертепах, которые описывал Диккенс, и даже не в концлагерях — там мы видим результаты. Его зачинают и рождают (предлагают, поддерживают, разрабатывают) в чистых, тёплых, светлых кабинетах, аккуратные, чисто-выбритые люди, которым и голоса повышать не надо. Поэтому мой ад похож на бюрократию полицейского государства или делового предприятия».
В сущности, бюрократия — это просто набор средств для уменьшения количества информации, нуждающейся в обработке. Бениджер отмечает, что изобретение стандартизированного формуляра, составляющего основу бюрократии, позволило игнорировать все детали и нюансы ситуации. Стандартизированный формуляр допускает только узкий спектр формальной, объективной и безличной информации, а именно это в некоторых случаях и нужно для решения проблемы. По словам Макса Вебера, бюрократия — это попытка осмыслить поток информации и повысить эффективность её использования, устраняя любую информацию, которая отвлекает внимание от конкретной проблемы. Бениджер приводит в качестве примера принятое в 1884 году решение разделить земную поверхность на 24 часовых пояса. До этого города, находящиеся всего в миле или двух друг от друга, могли считать время по-разному, что усложняло работу железных дорог. Решив игнорировать тот факт, что солнечное время отличается в каждом пункте транспортной системы, бюрократия устранила проблему информационного хаоса.
Бюрократия — это не общественный институт; а институты, которые уменьшают количество доступной информации, устраняя некоторые её источники, — не всегда бюрократии. Школы запрещают астрологию и дианетику, суды запрещают показания, основанные на слухах. На то есть важные причины, связанные с теориями, на которых зиждутся эти институты.
Бюрократии же чужды любые теории, кроме веры в то, что эффективность — это главная функция всех общественных институтов.
Превращение бюрократии из набора средств, стоящих на службе у общественных институтов, в автономный мета-институт, который обслуживает только себя, произошло в результате достижений середины и конца XIX века: стремительного развития промышленности, транспорта и связи, возрастающего вмешательства государства в личную и деловую жизнь граждан, усиления централизации правительственных структур. В ХХ веке к этому добавились информационный взрыв и углубление бюрократии. По мере того, как средства управления информацией становились всё более сложными, многочисленными и необходимыми, количество людей и структур, требующихся для обслуживания этих средств, возросло, а с ним и количество информации, генерируемой бюрократическии средствами. Это, в свою очередь, породило необходимость в бюрократиях, координирующих другие бюрократии, а затем и в бюрократиях, координирующих бюрократии, координирующие другие бюрократии, и так далее до тех пор, пока бюрократия не превратилась в болезнь, лекарством от которой она должна была служить. В процессе она превратилась из служанки общественных институтов в их хозяйку. Сегодня бюрократия не только решает проблемы, но и создаёт их. И, что ещё более важно, она определяет, в чём состоит проблема — а, с бюрократической точки зрения, проблема всегда состоит в недостаточной эффективности. Это делает бюрократию очень опасной. Изначально бюрократия была предназначена для обработки только технической информации, но теперь используется для решения нравственных, социальных и политических проблем. Задачей бюрократии XIX века было повышение эффективности транспорта, производства и распространения товаров. В технополии бюрократия управляет всеми процессами в обществе.
Опасность, которой мы подвергаемся, доверяя решение социальных, политических и нравственных проблем бюрократии, можно понять, вспомнив, в чём заключается работа бюрократа. Бюрократ — это не более, чем счетовод.
Французское слово bureau изначально означало сукно, которым накрывали стол; затем сам письменный стол; затем помещение, в котором находится письменный стол; и наконец контору и сотрудников счётной комнаты.
Сегодня слово «бюрократ» означает человека, безразличного к человеческим проблемам. Последствия того или иного решения волнуют бюрократа только в той мере, в какой они влияют на эффективное функционирование бюрократии, а не на людей. Адольф Эйхман — олицетворение бюрократа эпохи технополии. В ответ на выдвинутые против него обвинения в преступлениях против человечности, он возразил, что не участвовал в формировании политического курса, а занимался сугубо техническими вопросами перемещения больших количеств людей. Почему их перемещали и что происходило с ними, когда они прибывали в пункт назначения, не имело отношения к его работе.
Стоит отметить, что Эйхман был экспертом в своём деле. Экспертиза — это второе техническое средство, при помощи которого технополия контролирует информацию. Само собой, эксперты были всегда, даже в культурах орудий. Пирамиды, римские дороги и Страсбургский собор невозможно было бы построить без экспертов. Но эксперт технополии обладает двумя качествами, которые отличают его от экспертов прошлого. Во-первых, эксперты технополии не знают ничего о вопросах, не связанных непосредственно с областью, в которой они специализируются. Например, среднестатистический психотерапевт не обладает даже поверхностными знаниями о литературе, философии, истории, искусстве, религии и биологии; более того, от него этого и не требуется. Во-вторых, как и сама бюрократия, эксперты технополии претендуют на управление не только техническими, но и социальными, психологическими и нравственными явлениями.
Эти два качества стали следствием трёх факторов:
Развития бюрократии, породившего первых в истории специалистов-невежд.
Ослабления традиционных общественных институтов, что привело к потере уверенности в традиции среди простых людей.
Мощного информационного потока, из-за которого один человек может обладать не более чем крупицей всей суммы знаний.
Однажды моя преподаватель немецкой литературы сказала мне, что Гёте был последним человеком, который знал всё. Вероятно, она имела в виду, что к моменту его смерти в 1832 году даже человек самого выдающегося ума не мог обладать всеми доступными знаниями.
Задача эксперта — сосредоточиться на одной области знаний, изучить всю доступную информацию, устранить всё, что не имеет отношения к делу, и использовать остаток для решения проблемы. Эта процедура хорошо работает там, где нужно чисто техническое решение и нет конфликта с человеческими ценностями — например, в ракетостроении или проведении канализации. Она менее эффективна там, где технические решения могут вступать в конфликт с человеческими факторами — например, в архитектуре и медицине. И она ведёт к катастрофе, когда применяется к ситуациям, которые нельзя исправить техническими средствами, а эффективность в которых не имеет значения — например, в образовании, праве и семейной жизни.
Нет и не может быть экспертов в области воспитания детей, любви и дружбы. Это лишь плод воображения технополии, ставший возможным благодаря техническим средствам, без которых эксперт был бы мгновенно разоблачён как невежда и самозванец.
Технические средства незаменимы как в работе бюрократа, так и в работе эксперта. Их можно назвать третьим механизмом информационного контроля. Я имею в виду не технологии вроде компьютера, а изобретения вроде IQ-тестов, SAT-тестов, стандартизированных формуляров, классификаций и опросников общественного мнения. Их роль в подмене понятий сильно недооценена. Например, не существует теста для измерения уровня интеллекта человека. Интеллект — это общее понятие, обозначающее способность человека решать практические задачи в разных контекстах. Если мы верим в то, что тест может определить реальный уровень интеллекта человека, то результат теста становится его уровнем интеллекта. Тест конвертирует абстрактное и многогранное понятие в точное число. Можно сказать, что тест на уровень интеллекта — это рассказанная экспертом история, которая не означает ничего. Тем не менее, эксперт ожидает, что мы поверим в достоверность результата и подтвердим ответ, полученный при помощи технических средств. Мы верим, что наш результат теста — это и есть наш уровень интеллекта (или наша способность любить и испытывать страдания). Мы верим, что результаты опросов — это и есть мнения людей, как будто мнения можно свести к фразам «я поддерживаю» или «я не поддерживаю».
Когда во время причастия католические священники используют вино и хлеб, они признают, что это метафора крови и плоти Христа. Когда же эксперты используют стандартные формуляры, тесты и опросники, чтобы дать оценку интеллекту, творческим способностям, эмоциональному равновесию или политическим взглядам людей, они не допускают никаких нюансов. Они уверяют нас, что технология показывает реальные способности и убеждения человека, выраженные в статистической форме.
Техникализация понятий и проблем — это форма информационного контроля.
Институты часто принимают решения на основе статистики. Серьёзное отношение к таким решениям — опасное заблуждение. В технополии это заблуждение подпитывается нашей склонностью излишне доверять экспертам, вооружённым сложными техническими средствами. Бернард Шоу однажды сказал, что все профессии — это заговор специалистов против профанов. Я бы сказал даже больше: в технополии эксперты возвышены до статуса жрецов. Одни из наших экспертов-жрецов называются психиатрами, другие — психологами, третьи — социологами, четвёртые — статистиками. Бог, которому они служат, говорит не о доброте, праведности и милосердии, а об эффективности, объективности и точности. Вот почему идей вроде греха и зла в технополии не существует. Они принадлежат к сфере нравственности, которой нет места в теологии экспертизы. Служители технополии зовут грех «девиантностью», а зло — «психопатологией». Грех и зло перестают существовать, поскольку их нельзя измерить и выразить в цифрах, а значит, эксперты не могут с ними работать.
По мере того, как способность традиционных общественных институтов формировать мнения ослабевает, бюрократия с её армией экспертов и техническими средствами становится главным инструментом информационного контроля.
©Neil Postman
Оригинал можно почитать тут.