Люк Ферри: Революция любви: Философия для XXI века

Не секрет, что традиционные идеалы религии, нации и свободы, двигавшие человечеством в предыдущие века, потеряли свою актуальность для наших современников. Но это не значит, что люди больше ни во что не верят, что имеет место разгул цинизма и эгоизма. Для большинства людей новым идеалом и источником смысла стала любовь. Именно она лежит в основе ячейки общества — семьи, и заставляет родителей идти на любые жертвы ради своих детей — единственных людей, за которых мы сегодня готовы отдать жизнь. Новый источник смысла обуславливает появление нового мышления и новой философии — «второго гуманизма», идеологии не разума и прав, а сострадания и солидарности. Конечной целью человеческой деятельности становится не триумф национальной идеи или победа революции, а обеспечение лучшей жизни для будущих поколений, что коренным образом меняет политическую жизнь.

ВСТУПЛЕНИЕ: КРАТКАЯ ИСТОРИЯ СМЫСЛА ЖИЗНИ

«Любовь всегда была для меня самым важным, вернее, единственным делом», — писал Стендаль. Под этим он имел в виду, что любовь — это не просто одно из чувств вроде страха, гнева, зависти или негодования, а принцип, источник смысла; любовь знаменует собой новую веху в истории мысли и жизни.

Хотя любовь, вне всяких сомнений, настолько же стара, как само человечество, и хотя она неизбежно противоречива и всегда сопровождается своей противоположностью (ненавистью), её зарождение в современной семье — то есть переход от брака по договорённости к браку по любви — изменило характер нашей жизни, причём не только частной, также оказав глубокое влияние на искусство и политику.

Новый взгляд на вопрос о смысле жизни положил начало разрыву с предыдущими политическими системами. Либеральная и социалистическая традиции — два подхода, которые преобладали в современной Европе со времён Великой французской революции — имеют две общих особенности. Во-первых, они помещают всё, что касается частной жизни и гражданского общества, за пределы политической сферы. Во-вторых, они рассматривают политику как не более чем средство управления частными интересами во имя общих интересов, тогда как чувства часто играют куда более важную роль в истории, чем интересы.

Но начнём с общих принципов моей теории.

Первый принцип: философия как нерелигиозный поиск стоящей жизни

В учебной литературе философия рассматривается как нечто вроде искусства вести спор, средство развития «критического мышления», которое должно научить студентов «думать самостоятельно». Однако если бы кто-то сказал Платону, Эпикуру, Спинозе или Ницше, что цель их философии — «научиться писать эссе» или «научиться думать», они бы лишь рассмеялись.

С древних времён величайшие мыслители рассматривали философию как инструмент для поиска ответа на вопрос о смысле человеческой жизни. Я называю её учением о спасении без Бога.

Историк античности Пьер Адо продемонстрировал, что целью обучения в философских школах древней Греции было искусство жить, обретение мудрости. Это диктовало выбор упражнений, которые выполняли ученики. Например, ученики Зенона, основателя школы стоиков, должны были тащить за собой на верёвке дохлую рыбу по рыночной площади Афин. Целью было выработать у них безразличие ко мнению окружающих (к, так сказать, «буржуазным» представлениям) и заставить их сосредоточиться на поиске истины.

Данная идея также встречается у Шопенгауэра. Хотя склонные к поверхностному чтению люди видят в его трудах лишь «пессимизм», настоящая цель его философии — научиться жить, следуя принципам «искусства быть счастливым» (именно такое заглавие сам Шопенгауэр выбрал для сборника своих последних мыслей).

Две составляющие любой философии — теория и практика — приобретают смысл лишь тогда, когда к ним добавляется третье измерение: вопрос о мудрости и смысле жизни. Мы должны понять, что придаёт смысл нашей жизни, что движет нами и нашими поступками.

Второй принцип: любовь как главный источник смысла в нашей жизни

Переход от брака по договорённости, основы традиционной семьи, к браку по любви и современной семье, был постепенным и продолжался несколько столетий. Начался он в XVII веке (мы находим указания на него в пьесах Мольера, где дети бунтуют против родителей, желающих выдать их замуж «насильно»). Однако окончательно новая модель распространилась — сначала в Европе, а затем и в большей части остального мира — лишь после Второй мировой войны.

Что важно, представление о любви как основе всего затем распространилось и на другие отношения. Легализация однополых браков, в этом смысле, является кульминацией процесса отделения отношений от традиционных принципов: происхождения, биологии и экономики. Даже во времена моего детства в буржуазной среде браки очень редко заключались без согласия отца. Тому были очевидные экономические, социальные и связанные с наследством причины. Морганатические браки (между людьми очень разного экономического и социального положения) избегались. Об однополых браках не могло быть и речи.

Сегодня в Европе романтическая любовь является основой любого союза. Это прекрасный, но часто проблематичный принцип: любовь — очень хрупкая и нестабильная основа для создания семьи.

Как известно, романтическая любовь длится не более нескольких лет. Затем пара должна превратить её в нечто более устойчивое. Превращение из одной формы любви в другую — нелёгкое дело. Об этом говорит хотя бы тот факт, что 60 процентов браков заканчиваются разводами.

Необходимо отметить, что хоть любовь и придаёт смысл нашей жизни, она не делает её легче. Некоторые заключают из этого, что брак по любви потерпел неудачу. Но кто сегодня хочет возвращения к бракам по договорённости? Несмотря на все трудности, брак по любви представляется нам единственным достойным вариантом.

Почему философии прошлого больше не подходят нам

В истории западной мысли до сих пор преобладали четыре великих принципа, которые сегодня более не воспринимаются нами как удовлетворительные точки отсчёта. Эти принципы по-прежнему актуальны, но в то же время больше не диктуют наши мысли и действия, не воспринимаются как имеющие непосредственную связь с нашей сегодняшней жизнью. Точно так же, кто-то может любить музыку Баха, но в то же время чувствовать, что она относится к ушедшей эпохе.

Революции любви предшествовали четыре великих принципа

Космологический принцип

Первый из этих принципов появляется вместе с «Одиссеей» Гомера. Согласно ему, цель человеческой жизни, как и цель странствий Одиссея, — проделать путь от изначального хаоса к примирению с космическим порядком. Одиссей движется от войны (Троянской войны) к миру, от хаоса к порядку, от изгнания к возвращению домой. Согласно греческому представлению об иерархическом мире, в котором каждый занимает уготованное ему место, оторванность от родной земли подразумевает страдания и несправедливость, тогда как возвращение домой рассматривается как восстановление космического порядка.

Оказавшись на своём родном острове и вместе со своим родным народом, Одиссей наконец может жить в настоящем (carpe diem). На протяжении своих скитаний он вынужден жить прошлым или будущим, тоской по дому или надеждой на возвращение. Лишь вновь обретя своё вместо в космическом порядке, он может покончить с тиранией тоски и надежды, которые для греков были злом (поскольку прошлого уже не существует, а будущего ещё не существует, они олицетворяют собой небытие). Здесь мы находим учение о спасении, согласно которому смысл жизни — в согласии с космическим порядком и жизни в настоящем.

Теологический принцип

Второй принцип лежит в основе учения Иисуса Христа, которое, в свою очередь, является продолжением еврейского монотеизма. Согласно ему, правильная жизнь — это жизнь, прожитая в соответствии с божественными заповедями. Тогда как Одиссей искал спасения без помощи богов, а иногда и вопреки им, три великие монотеистические религии предлагают нам спасение через Бога и веру.

Религия доминировала в западной мысли с конца IV по XVII век. Философия на протяжении этого периода потеряла свою независимость и была сведена к анализу и интерпретации религиозных идей, которые одни считались важными для спасения.

Лично я считаю, что ответ религии на вопрос о смысле жизни великолепен. Но проблема в том, что этот ответ подразумевает наличие веры. Для тех, кто её лишён, лучший выход — это обратиться к светской духовности, известной как философия.

Гуманистический принцип

Третий подход к вопросу о смысле жизни появился в эпоху Возрождения, хотя его олицетворением в философии был Декарт, писавший позже. Это была гуманистическая революция, революция субъективности (cogito). Она продолжалась до эпохи Просвещения.

Как спасение может исходить от человека, а не космоса или Бога? Приверженцы традиции видели в этом вопиющее высокомерие. По мнению гуманистов же, человек отличался ото всех остальных существ благодаря свободе, способности преодолевать естественные, исторические и социальные ограничения, заново создавать себя благодаря наукам и искусствам. Это позволяло ему стремиться к счастью («новой для Европы идее», как говорил Сен-Жюст).

С точки зрения гуманизма, стоящая жизнь — это больше не поиск своего места в космическом порядке и не бессмертие, приобретённое благодаря следованию божественным заповедям, а участие в истории человечества. Согласно этому представлению, человек оказывается в определённом смысле «спасён», добавляя свой кирпичик к строению прогресса. Спасение определяется относительно самого человечества, а не космоса или Бога: люди оказываются увековечены, когда их имена гравируют на мемориальных досках зданий.

Принцип деконструкции

Четвёртый период начинается с Шопенгауэра и достигает расцвета с Ницше и Хайдеггером. Это период радикального скептицизма по отношению ко всем метафизическим и религиозным идеям, стоявшим за предыдущими принципами. Происходит деконструкия представления о космическом порядке и всемогущем Боге. Разоблачается иллюзорный — и, следовательно, вредный — характер этих идей. Объявляя, что «Бог умер», Ницше добавляет, что это беспрецедентное событие, которому нет аналогов в истории. Французские последователи Ницше — в частности, Фуко — позже провозглашают «смерть человека», то есть кризис третьего принципа, метафизической иллюзии о полностью свободном и рациональном человеке, творящем прогресс. Представление о картезианском субъекте, преобразующем мир посредством воли, — это фикция: на самом деле люди находятся во власти подсознательных побуждений, экономических и социальных процессов.

Что занимает место отвергнутой метафизики? Жизнь, утверждает Ницше, можно назвать стоящей, если она является насыщенной и свободной (от иллюзий).

Сегодня мир вошёл в период пятого принципа, основанного на определении стоящей жизни как жизни, в которой есть любовь (счастливая или нет).

Почему «смысл жизни» меняется от одного периода к другому?

Мы непрестанно движемся в сторону более человеческого.

Новые, прежде пренебрегаемые области человеческого опыта удостаиваются внимания. Учения о спасении становятся всё более «эффективными», то есть более убедительными.

Наше отношение к смерти меняется. Как в религии, так и в философии (у Платона, Эпиктета, Эпикура, Спинозы, Канта и Шопенгауэра) спасение означает прежде всего спасение от смерти или, по крайней мере, от страха смерти.

В космологической доктрине отношение к смерти основано на идее о том, что спасение от смерти обретается через примирение с космическим порядком и слияние с вечностью. Смерть — это не более чем переход из одного состояния в другое. Недостаток этого первого учения о спасении в том, что такое спасение анонимно. Умирая, мы превращаемся в пыль и становимся частицей космоса. Это не очень утешительная мысль. Христианство сполна воспользовалось данным недостатком для продвижения своего, более привлекательного учения о личном спасении. Та же самая идея заложена в исламе и иудаизме, однако в христианстве она более акцентирована: Иисус — это человек, который обращается к другим людям. В Еванглиях содержится утверждение о том, что воскресение возможно не только в духе, но и в теле. Иисус объявляет, что после смерти мы воссоединимся с близкими.

Третий, гуманистический принцип, сделал ещё больший акцент на ценности человеческого опыта, провозгласив «священными» ещё больше его аспектов. Человек находится в центре данного видения. Именно человек, а не космос или Бог, приобретает первостепенное значение. Это порождает проблему: если высшая ценность — это человеческая жизнь, то раз человеку суждено умереть, как он может надеяться на спасение? Именно поэтому возникла идея о добавлении кирпичиков к строению прогресса, ставшая суррогатом спасения. Ценность, согласно этой идее, приобретает труд на благо человечества.

Деконструкция традиционных представлений, ценностей и нравов влечёт за собой устранение трансцендентного измерения (космоса, Бога, истории и прогресса). Согласно Ницше, стоящая жизнь — это насыщенная и свободная жизнь, а не стремление к абсолюту или вклад в прогресс. Жить необходимо на полную, поскольку после смерти нет ничего. Спасение обретается в имманентном, а не в трансцендентном.

Как мы видим, в истории принципов стоящей жизни есть определённая путеводная нить. Каждое последующее учение о спасении — более человеческое и более «эффективное», чем предыдущее. Процесс идёт от трансцендентности к имманентности, от космического к человеческому, от менее эффективному к более надёжному, от менее удовлетворительному к более удовлетворительному.

РЕВОЛЮЦИЯ ЛЮБВИ: НОВЫЙ ИСТОЧНИК СМЫСЛА

Как любовь стала новым источником смысла и о какой любви идёт речь. Три рефлексивных подхода к любви: аналитический, исторический и философский

В современной литературе мы находим три подхода к любви, хотя последний из них по-прежнему не разработан должным образом.

Во-первых, есть попытки выделить различные категории или имена любви и вывести из них идеальную модель. Дени де Ружмон первым предпринял подобный анализ в своей книге, посвящённой зарождению романтической любви в западном мире. Позже по его стопам последовал Андре Конт-Спонвиль.

Во-вторых, есть антропологические и исторические исследования, имеющие целью описать и интерпретировать перемены, которые повлияли на наше представление о любви и её роли в создании семьи.

В-третьих, есть сугубо философский подход, на котором я хотел бы остановиться подробнее. Он делает акцент на том, как опыт любви влияет на наше представление о священном, обуславливая сакрализацию Другого, то есть трансцндентное в имманентном. В эпоху, деконструировавшую все традиционные ценности, любовь становится основой новой трансцендентности.

Аналитический подход, или три имени любви: эрос, филия и агапэ

Дени де Ружмон в своей книге «Любовь в западном мире» выделяет три вида любви: эрос, филия и агапэ.

Эрос — это любовь, которая захватывает и поглощает. Эрос связан с завоеванием и чувственным наслаждением. Эротическая, романтическая любовь имеет одну отличительную особенность: она сильнее питается отсутствием, чем присутствием. В этом кроется парадоксальность желания: оно исчезает, будучи удовлетворено, и возникает снова лишь через некоторое время и при отсутствии объекта.

Филия в трудах Аристотеля переводится как «дружба». Это не самое подходящее слово, так как данный термин обозначает не только дружбу, но также, например, любовь к детям. Филия — это чувство, возникающее когда мы наталкиваемся на улице на человека, который нам симпатичен и которого мы давно не видели. Наш рот мгновенно растягивается в улыбке: это рефлекс, а не рефлексия. Филия — это радость, которую мы испытываем от самого факта чьего-то существования или присутствия. Это безвозмездная любовь, свободная от какого-либо расчёта. В отличие от эроса, радость черпается из присутствия.

Агапэ часто неверно переводят как «милосердие». В последнем нам сегодня невольно слышится оттенок жалости. Симона Вейль проанализировала еврейское понятие цимцума, согласно которому мир был создан не в результате акта творения Бога, а наоборот, в результате его ухода, позволившего миру возникнуть. Как отлив, открывающий взору песок, Бог отступает, чтобы освободить место для Вселенной и человека. Связывая агапэ с идеей цимцума, Вейль хочет продемонстрировать глубину любви Бога к людям. Она видит в агапэ вершину любви — как человеческой, так и божественной.

Исторический подход: как брак по любви заменил брак по договорённости. Уроки антропологии и истории

Великие историки нравов (Арьес, Шортер, Фландрен, Лебран, Босуэлл) пишут, что в Средние века брак не имел ничего общего с любовью и чувствами. Само собой, шутя отмечает Франсуа Лебран, иногда супруги любили друг друга, однако это случалось редко и не было частью института семьи. Конечно, церковь проповедовала любовь и верность, но это был абстрактный идеал, не имевший непосредственного отношения к браку.

Основой брака при Старом порядке были происхождение, биология и экономика. В первую очередь это было средство передачи семейного состояния и имени старшему сыну. Большое потомство было необходимо, чтобы обрабатывать землю (в феодальной Европе не было зарплат). Тот факт, что супруги не любили друг друга, в этих обстоятельствах (как и сегодня) не был поводом для развода. Монтень писал: «Господа, никогда не женитесь на своей любовнице». Более того, добавлял он, жениться на женщине, которую вы страстно любите, это всё равно, что «срать в ведро, а затем надевать его себе на голову». Данная фраза показывает, насколько низким было мнение людей о браке по любви в те врмена.

В середине XIX века данную тему продолжил Ги де Мопассан в своей новелле «Советы бабушки». Бабушка, воспитанная при Старом порядке, объясняет своей внучке — которая уже мечтает о том, чтобы выйти замуж по любви, — что брак не имеет ничего общего с любовью. Это подтверждается тем, добавляет она, что брак заключаешь только раз в жизни, тогда как влюбляешься 20 раз. Она советует внучке изменять мужу. Парадоксальным образом, именно она выступает за измены, тогда как девушка отстаивает «буржуазное» представление о супружеской верности и браке по любви.

При Старом порядке люди также не вступают в брак самостоятельно — их выдают. Данная тема часто фигурирует в елизаветинском театре, театре испанского Золотого века и комедиях Мольера. Особенным вниманием со стороны историков в этот период пользуется обычай шаривари. Жители деревни организовывали брак между молодыми людьми, а также напоминали им о супружеской верности. Когда мужу изменяла жена, беднягу сажали на осла и прогоняли через деревню, насмехаясь над ним, плюя ему в лицо и забрасывая гнилыми овощами. Затем муж и жена приходили домой, и люди часами (а иногда и днями) колотили по стенам сковородками, кастрюлями, лопатами и т.д. Сегодня супружеские измены — это нечто очень личное; они окружены молчанием. Однако в те времена всё было наоборот: необходимо было любой ценой помешать любви нарушить порядок в семье и общине.

Сегодня любовь служит единственной основой для семьи — базовой ячейки общества, для которой нет ничего более священного, чем это чувство, престиж которого растёт пропорционально падению престижа других идеалов.

Но почему брак по любви пришёл на смену браку по договорённости? Эдвард Шортер видит причину в возникновении рынка труда и зарплат, вызванном развитием капитализма. Вынужденные ехать в город в поисках работы, люди оставили позади коммунитаризм крестьянской жизни и религию, а зарплата предоставила им финансовую независимость и позволила найти жильё вдали от деревни, что обеспечило им прежде невиданную степень свободы.

Брак по любви — это относительно недавнее европейское изобретение, ставшее возможным благодаря промышленной революции.

Молодые девушки (в особенности) всё чаще жили (сами или с другими рабочими) в маленьких комнатах в городах, где они работали и впервые в жизни получали за это деньги. Благодаря зарплате они получили возможность выбирать себе партнёра, исходя из собственных предпочтений. Таким образом, они были свободны от ограничений, которые по-прежнему довлели над личной жизнью представительниц среднего класса, чьи отцы хотели выдать их за мужчин, руководствуясь собственными интересами.

Следовательно, брак по любви возник среди рабочего класса, а среди буржуазии прижился намного позже. Лишь после Второй мировой войны брак по любви стал нормой для всех социальных слоёв. Следующим этапом этого процесса отделения брака от наследства, биологии и экономики стали однополые браки.

Сегодня любовь — это единственно возможная основа семьи. Биология (можно любить кого-то, не имея при этом детей) и происхождение (можно влюбиться в представителя другого социального слоя) больше не имеют принципиального значения. По этой же причине любовь не ограничена полом.

Двумя ключевыми следствиями брака по любви стали любовь к детям и появление разводов. В Средние века смерть ребёнка часто воспринималась как меньшая потеря, чем смерть свиньи или лошади. По словам историков, даже в начале XIX века родители бросали около 30 процентов детей (это, по сути, обрекало последних на смерть). Брак по любви кардинально изменил ситуацию: сегодня смерть ребёнка — это величайшая трагедия для семьи. Что касается разводов, то поскольку романтическая любовь кратковременна, создавать семью на основе любви — это всё равно, что строить дом на песке. Именно поэтому распространение брака по любви среди рабочего класса сопровождалось либерализацией законодательства. Во Франции знаковой датой был 1884 год, когда был принят первый полноценный закон о разводах.

Философский/феноменологический подход ко второму гуманизму, или как любовь стала главным источником смысла в нашей жизни

Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны рассмотреть взаимосвязь между любовью, священным и смыслом.

Вопреки расхожему мнению, священное — это не только противоположность светскому. Священное — это то, ради чего мы готовы пожертвовать собой. Те или иные ценности священны, если я готов отдать за них жизнь.

В истории Европы люди массово умирали за три главных священных идеала: за Бога, за родину и за революцию. Сегодня эти три идеала практически мертвы для молодого поколения. По крайней мере в Европе, никто не готов умирать или убивать за Бога, родину или революцию.

Единственные люди, за которых мы сегодня готовы рисковать своей жизнью — это люди, которых мы сакрализировали своей любовью; более того, мы готовы умирать только за людей, но никак не за абстрактные идеи. Из всего этого не нужно делать вывод о том, что революция любви ведёт к отказу от великих идеалов и утопических идей и сосредоточенности на семье и частной жизни. На самом деле всё наоборот: она ведёт к усилению любви к ближнему. Мы часто слышим, что мы как общество не делаем достаточно, чтобы помочь бедным, обездоленным и жертвам массовых убийств. Но какое другое общество в истории делало больше, чем мы? Революция любви влияет на наши идеалы и наше поведение на коллективном уровне не меньше, чем на индивидуальном.

Обеспокоенность судьбой будущих поколений, помощь незащищённым категориям населения, забота о планете — всё это проявления нового подхода, обусловленного революцией любви. Говорят, что современное общество более индивидуалистическое, более эгоистичное и более алчное, чем прежде. Само собой, в этом есть доля правды. Однако кто сказал, что прежде было лучше? В каком веке? В какой стране? Почитайте, что пишут Гюго и Диккенс о XIX веке, Вольтер о lettres de cachet в XVIII, Гюго (опять же) о Средневековье и Тацит о Римской империи, и вы убедитесь, что жизнь рядовых людей была убогой, власть имущие были эгоистичными, пытки и казни были жестокими, а больные и инвалиды были оставлены на произвол судьбы.

Современная забота о ближнем — чувство, что мы не можем быть безразличны к судьбе другого человека даже несмотря на то, что мы его не знаем; что нас не могут не трогать трагедии других народов даже несмотря на то, что их образ жизни отличается от нашего — это прямое следствие увеличения роли любви в частной жизни.

Не стоит забывать, что ещё не так давно люди были совершенно безразличны к массовым убийствам в колониях, сегрегации и эксплуатации народов, детскому труду в отдалённых странах и даже геноциду. Сегодня мы не понимаем, как можно было допустить убийства евреев во время Второй мировой войны. При этом геноцид армян со стороны турков и геноцид ливийцев со стороны войск Муссолини не вызвали у общественности того времени никаких эмоций.

От любви как средства сакрализации к любви как источнику смысла

Наше отношение к священному тесно переплетено с нашим отношением к смыслу. Ценности, за которые мы готовы отдать свою жизнь, — это также ценности, которые придают нашей жизни смысл.

Что означает замена предыдущих источников смысла любовью для нашего представления о священном и стоящей жизни? Сегодня мы живём уже не в эпоху гуманизма прав человека и разума, а в эпоху «второго гуманизма» — который, в отличие от первого, открыт разнообразию и широкому спектру путей самореализации.

Этот «неметафизический гуманизм» неуязвим для ницшевско-хайдеггеровской деконструкции. Почему? Трансцендентность, которую я испытываю в любви, — не абстрактный принцип и не идеалистическое представление, а непосредственный опыт: любовь, как и красота, вызывает в нас опыт трансцендентного; однако это трансцендентное, которое заставляет меня преодолеть свою эгоцентричность, проявляется через радикальную имманентность, выраженную во всех языках метафорой сердца.

Почему революция любви радикально изменит социальную и политическую жизнь

Философия предлагает светскую духовность. Любовь, которая по определению потенциально применима ко всему, позволяет придать любой нашей деятельности смысл в рамках стройной философской системы. Любой человеческой деятельности, даже осуществляемой на сугубо материальном уровне, всегда присущ духовный аспект. Это отличительная черта человечества. Фрейд убедительно продемонстрировал, что мы дополняем сугубо животный акт размножения «духовными» словами и жестами. Если постараться, вероятно, можно найти животные аналоги всех наших практик, будь то в образовании, искусстве, экономике, политике или праве.

Моя цель — продемонстрировать, насколько сильное влияние революция любви оказывает на три конкретные сферы духовной жизни: политику, образование и искусство.

ПОЛИТИКА НА ЗАРЕ НОВОЙ ЭПОХИ: ОТ РЕВОЛЮЦИИ ЛЮБВИ К ЗАБОТЕ О СУДЬБЕ БУДУЩИХ ПОКОЛЕНИЙ

Революция любви ведёт к глубокому преобразованию наших политических идеалов и практик — процессу, который вскоре изменит облик демократических стран.

Неуклонный упадок двух идеалов, которые служили источниками смысла на протяжении двух столетий: нации и революции

Со времён Великой французской революции в политической жизни Европы было два источника смысла: нация и революция. Правые делали акцент на национально-патриотической идее; левые — на революционной идее. Во времена моей молодости голлистская газета называлась «La Nation», а в мае 1968 года все мои друзья называли себя «революционерами». Левые мечтали об утопии. Правые выступали за «определённое представление о Франции», которое олицетворял собой генерал де Голль. После смерти де Голля сразу несколько газет вышли с одним и тем же заголовком: «Франция овдовела». По отношению к какому политику сегодня газеты могут использовать подобный заголовок, чтобы это не прозвучало нелепо?

Дело в том, что вследствие деконструкции традиционных ценностей, два упомянутых источника смысла потеряли свою актуальность для молодого поколения. Само собой, по-прежнему встречаются заядлые националисты и патриоты, а временами даже революционеры. Демократия — это режим, допускающий существование любых контркультур (именно поэтому они никогда не исчезают полностью). Однако никто не верит в то, что лидеры этих крайних движений когда-нибудь придут к власти. Более того, оставшиеся в Западной Европе убеждённые националисты и революционеры сегодня стремятся заручиться поддержкой своих сограждан на выборах, а не навязывают свои убеждения силой, как это было с маоистами в 1960-х годах, которые призывали повесить «всех начальников до последнего на кишках священников».

Вопреки расхожему мнению, упадок традиционных идеалов не означает «расколдовывание мира», «эру пустоты» или «демократическую меланхолию», а совсем наоборот: «заколдовывание мира заново»

В этих трёх идеях — позаимствованных из трудов Макса Вебера, Жиля Липовецки и Паскаля Брюкнера, соответственно — несомненно есть зерно истины. Тем не менее, период, в который мы живём, — это не период конца священного или смысла в политике, а наоборот — период формирования нового типа священного: «священного с человеческим лицом». Забота о судьбе будущих поколений — это своего рода проекция частной жизни в общественную жизнь.

Забота о будущих поколениях — это новый источник смысла, который в ближайшие годы станет играть роль, которую прежде играли националистические и революционные идеи.

Какой мир мы оставим в наследство тем, кого любим больше всего: нашим детям, и, в более широком смысле, молодому поколению? Это единственный новый политический вопрос, возникший за последние два столетия; а поставившее его движение защитников природы — единственное новое политическое движение со времён Великой французской революции. Это прямое следствие усиления любви к детям, которая, в свою очередь, была порождена браками по любви. Забота о будущих поколениях служит связующим звеном между частной сферой (чувством, которое культивируется в лоне семьи и ведёт к сакрализации тех, к кому мы его испытываем) и общественной сферой (будущим молодёжи и человечества в целом). Тому есть как минимум две причины. Во-первых, мир, который мы оставим своим детям, — это также мир, который мы оставим всем людям; во-вторых, отдавая предпочтение политическим движениям, которые мы считаем наилучшими для своих детей, мы исходим из того, что это наиболее подходящий критерий для поиска самых справедливых и разумных решений.

Зелёное движение — это первое новое политическое движение, способное соперничать с либерализмом и социализмом

Сегодня зелёное движение может нарушить длительную гегемонию либерализма и социализма благодаря тому, что это единственное движение, ставящее вопрос о будущих поколениях. Оно делает акцент на 1) долгосрочных решениях в обществе, где преобладают краткосрочные политические проекты, и 2) жертвенном аспекте, в том смысле, что мы должны идти на значительные жертвы, чтобы обеспечить возможность комфортной жизни для тех, кого любим.

«Второй гуманизм» заново сформулирует большие политические вопросы через призму акцента на судьбе будущих поколений

Акцент на судьбе будущих поколений в политике ведёт не только к повышенному вниманию к проблеме окружающей среды. Он также выводит на первый план вопросы сокращения госдолга (хотим ли мы финансово обременять своих детей?), необходимости предотвращения «столкновния цивилизаций» (хотим ли мы оставлять своим детям мир, омрачённый войнами и фундаментализмом?) и социального обеспечения на фоне экономического и монетарного «демпинга» по причине глобализации (смогут ли молодые люди позволить себе пенсионные накопления, пособие по безработице, медицинскую страховку и т.д.?).

Эта полная переориентация политики вокруг вопроса о судьбе будущих поколений является выражением того, что я называю «вторым гуманизмом», в общественной сфере. Этот гуманизм любви, возникший из революции, преобразовавшей семью, порождает то, что я называю второй республиканской идеей. Она расширяет и ставит на новую основу первый республиканизм, республиканизм права, Просвещения и труда на благо родины, олицетворяемый сначала якобинцами, а позже Жюлем Ферри и Клемансо.

Три ошибки первого гуманизма

Чтобы понять необходимость во втором гуманизме, мы должны осмыслить недостатки первого гуманизма, ведущие к неприемлемым противоречиям. Мы видим неудовлетворительность первого гуманизма в XIX — XX веках на примере зияющей пропасти между правами человека с одной стороны и террором Великой французской революции, рабством и колониализмом с другой. Эта пропасть была не досадной случайностью или следствием «духа эпохи», а прямым результатом изъянов в республиканской идее.

Основа республиканской идеи «по-французски»: у человека есть права безотносительно к его положению в обществе

В основе Декларации прав человека и гражданина 1789 года лежал абстрактный гуманизм, подразумевавший принципы, применимые ко всему человечеству в целом. В этой декларации — сильно отличавшейся от американской версии 1776 года — утверждалось, что у каждого человека есть права, независимо от его положения в обществе. Французские революционеры рассматривали человека не как часть общественного организма, а как индивидуума, способного абстрагироваться от принадлежности к коллективу. Контрреволюционеры выступали против данной идеи. Жозеф де Местр заявил: «В своей жизни мне довелось видеть Французов, Итальянцев, Русских и т. д.; я знаю даже, благодаря Монтескьё, что можно быть Персиянином; но касательно общечеловека я заявляю, что не встречал такового в своей жизни; если он и существует, то мне об этом неведомо». Эдмунд Бёрк в Англии также говорил, что он слышал о правах немцев, англичан и французов, но ничего не знал о правах человека как такового, так как никогда не встречал его.

Этот грандиозный абстрактный гуманизм подразумевает, что человек имеет право абстрагироваться от любых групп, к которым он принадлежит. Как говорил Рабо Сент-Этьен: «Наша история — это не наш кодекс».

Что такое свобода согласно первому гуманизму? Это способность освободиться от ограничений любых программ (естественных или исторически обусловленных), которые претендуют на то, чтобы определять нас и диктовать нашу судьбу. Это своего рода антидетерминизм: идея о том, что человек свободен, если не является заложником биологических, социальных или исторических обстоятельств.

Двойная историчность человечества

Определение свободы как возможности абстрагироваться от данных условий впервые встречается в период Ренессанса в «Речи о достоинстве человека» (1486) Пико делла Мирандолы, однако полностью сформировалось лишь у Руссо в «Рассуждении о происхождении неравенства». Его первым следствием стало положение о том, что мы не пребываем во власти вечной, внеисторической человеческой природы, поскольку благодаря своей свободе можем сами творить свою судьбу и свою историю. Таким образом, в силу своей свободы, человек был определён как субъект двойной историчности. Алексис Филоненко в предисловии к трактату Канта «Об образовании» пишет, что человеку, в отличие от животного, которое подчиняется природным инстинктам, присуща двойная история — индивидуальная (образование) и коллективная (культура и политика). Тогда как морская черепаха, едва вылупившись из яйца, без помощи родителей умеет делать всё, что ей необходимо (ползать, плавать, есть), человеческий ребёнок нуждается в воспитании и образовании. Что касается второй историчности, то эволюция цивилизации ведёт ко всё большей степени свободы от ограничений природы. Тогда как сообщества животных остаются неизменными (термитники, муравейники и пчелиные улеи не меняются даже через несколько десятков тысяч лет), Париж, Лондон и Нью-Йорк меняются каждые 10 лет, а за 500 или 1000 лет меняются до неузнаваемости, поскольку человек, как пишет Руссо, наделён свободой и «способностью к совершенствованию».

Данная идея лежит в основе всей современной политики.

Почему первый гуманизм не оправдал ожиданий

Чем объяснить, что настолько прекрасная идея породила такие ужасные последствия, как террор, рабство и колониализм? Несмотря на приверженность свободе, равенству и братству, республиканская идея также обусловила три новых принципа, которые привели к предательству изначальных благородных ценностей: национализм, революционную идею и расизм (связанный с идеей о том, что раз история и прогресс — это свидетельство «величия» человека, то всё, что не вписывается в логику совершенствования, является «отсталым», «недоразвитым» и «примитивным»).

Рассмотрим эти три идеи, от самой простой до самой глубокой.

Три изъяна республиканской идеи: национализм, революционная идея и колониальный взгляд

Ловушка национализма

Во имя национально-патриотической идеи республиканцы дошли до оправдания колониализма. «Величие Франции» рассматривалось как высшая цель — более важная, чем соблюдение прав человека. Это ярко выражено в некоторых текстах Токвиля. В трактате «Демократия в Америке» он показал себя противником рабства. Однако когда речь шла об Алжире, он как будто позабыл обо всех своих принципах, став ярым сторонником сопровождавшейся военными преступлениями колонизации под предводительством генерала Бюжо.

Как понимать эти двойные стандарты? Дело явно в том, что применительно к Америке Токвиль мог был верен своим принципам, тогда как в случае с Алжиром национальная идея заставила его отодвинуть свои принципы на задний план ради интересов нации. Однако есть и ещё одна причина: он считал, что в мире, в котором акцент сместился на равенство и отдельных людей, единственным подобием трансцендентного была нация. Национальная идея была единственной великой целью в политике.

Хроническое вырождение революционного идеала

Тогда как патриотическая идея ведёт к нарушению человеческих прав в других странах, революционная идея делает то же самое внутри страны. Во Франции так произошло в 1793 году с террором. Вандейский мятеж положил начало настоящему геноциду, который привёл к сотням тысяч жертв.

Как и нация для Токвиля, революция была для многих революционеров трансцендентным принципом, куда более важным, чем соблюдение прав человека. Значительная часть истории Европы несёт на себе отпечаток выродившихся революционных идеалов. Как известно, принесение революционной идеи в коммунистические страны привело к сотне миллионов смертей.

Склонность к культурному расизму незаметно подтачивает республиканское представление об истории

Невозможно отрицать, что национализм и революционная идея привели к нарушениям прав человека. Однако люди часто считают, что злодеяния были исключительно на совести экстремистов, слепо следовавших своей идеологии, тогда как на самом деле национализм и революционная идея лежат в основе республиканской идеи. Более того, ядро данной идеи содержит ещё один, намного более незаметный и опасный яд. Жюль Ферри был одновременно главным сторонником государственного образования и главным теоретиком колониализма.

Чтобы понять этот парадокс, мы должны вернуться к республиканскому представлению об истории, основанному на идее о совершенствовании человека. Именно в силу своей свободы человек участвует в истории, движущейся в сторону прогресса — будь то индивидуальный прогресс (самообразование) или коллективный (науки, искусства, политические институты и социальное равенство). Что может быть более вдохновляющим? Однако в корне этого грандиозного проекта, олицетворяющего всё лучшее, что есть в европейской цивилизации, содержится изъян: ведь если республиканское представление об истории и прогрессе отражает свойство человечества, то из этого неизбежно следует, что традиционные сообщества, сообщества без истории, основанные на уважении к обычаям, старейшинам и предкам — одним словом, на уважении к прошлому, а не культе будущего, — являются отсталыми.

Таким образом, после Великой французской революции образуется пропасть между двумя типами общества: одним, основанным на соблюдении древних традиций и обрядов, и другим, превозносящим постоянное совершенствование, прогресс и ориентацию на будущее. Традиционные сообщества почитают старших, которые являются носителями неизменной цивилизации; а в постоянно обновляющихся обществах царит культ молодости, ведущей в будущее.

С этой точки зрения, республиканцы XIX века, отождествлявшие цивилизацию с историей и ориентацией на прогресс, рассматривали колонизированные народы как стоящие на низшей ступени развития, поскольку у тех не было письменности и истории. Само собой, сегодня мы знаем, что традиционные сообщества со временем меняются, и в этом смысле, у них есть история. В то же время, они не одержимы историей и прогрессом, в отличие от тех, которые республиканцы считали по-настоящему «цивилизованными»; они сосредоточены на прошлом и соблюдении древних обычаев, тогда как европейские общества нацелены на будущее, на которое они проецируют свою неутолимую жажду перемен. В этом отношении связь между отсутствием письменности и отсутствием истории имеет смысл: тогда как легенды и мифы можно передавать из уст в уста, история возможна только при наличии письменности, летописей и архивов.

Как следствие, традиционные сообщества рассматриваются как неспособные к самостоятельному развитию. Поэтому «цивилизованная» республика наделяет себя правом «образовывать варваров». Это объясняет, почему Жюль Ферри был одновременно просветителем и колонизатором.

Как мы перешли от первого гуманизма ко второму, что привело к разрыву с колониальным расизмом

Сразу необходимо предупредить о потенциальном заблуждении: второй гуманизм вовсе не отрицает идею о свободе как способности преодолеть естественный и социальный детерминизм; он также не подвергает сомнению права человека, Просвещение и рационалистический идеал. Но вместо националистической и революционной идей, он открывает измерение любви, заботы о ближнем и будущих поколениях в форме сострадания, благодаря чему происходит переход от колониализма к официальной помощи в целях развития.

Зарождение второго гуманизма влечёт за собой появление нового подхода к правам человека: гуманитарной деятельности. Развитие современного светского гуманитаризма, начало которому положило основание Анри Дюнаном организации Международного комитета Красного Креста, имеет место параллельно с развитием современной семьи. Почему? По той простой причине, что царящая внутри семьи любовь порождает и новое восприятие ближнего. Чувство сострадания постепенно развивалось с 1850 по 1960 год, после чего начало расти экспоненциально. Результат мы видим сегодня на примере благотворительности.

Благотворительность и гуманитаризм открывают новое измерение прав человека — измерение, основанное на чувствах.

Гуманитарная деятельность, то есть право принимать участие в судьбе других людей, олицетворяет собой выход за пределы национального мышления, которое в первом гуманизме считалось необходимым условием существования прав человека (которые, как мы помним, изначально были правами гражданина конкретной нации).

Гуманитарная деятельность — это, прежде всего, борьба с безразличием; однако эта борьба стала возможной лишь после распространения любви внутри семьи. Так что, как мы видим, сегодня частная и общественная сферы взаимосвязаны сильнее, чем когда-либо прежде: революция любви — это также этическая и политическая революция.

«Деконструкция» традиционных ценностей сделала возможной благотворительную и гуманитарную деятельность в рамках политики, ориентированной на будущие поколения

Мы не перешли от гуманизма прав и разума прямиком к гуманизму сострадания и заботы о ближнем, точно так же, как мы не перешли от традиционного романа Бальзака и Стендаля прямиком к романам Милана Кундеры и Тима Рота. В обоих случаях роль посредника сыграла «деконструкция».

Деконструкция имела две стадии: «стадия Леви-Стросса» (утверждающая, что каждая цивилизация уникальна, — то есть постулирующая полный релятивизм, — с целью устранить любые возможные оправдания для колониализма), и «стадия Фуко—Делёза—Деррида» (которая экстраполировала данную идею на все сферы человеческой жизни).

Стадия Леви-Стросса: критика этноцентризма и зарождение радикального релятивизма

Стадия Леви-Стросса подразумевала критику этноцентризма и евроцентризма. В своей книге «Раса и история» (1956) Леви-Стросс сформулировал новый радикальный подход к разнообразию цивилизаций: Европа — не единственная цивилизация; сообщества, которые принято называть примитивными (а сам Леви-Стросс называл дикарями), имеют не меньшую ценность, чем другие; они не отсталые, а просто имеют иную культуру. Задачей этнологии стало не оценивать цивилизации с точки зрения положения в иерархии и степени развитости относительно европейской модели, а изучать каждую из них с учётом её уникальности.

Необходимо подчеркнуть, что обстоятельства сделали смену точки зрения необходимой. После Второй мировой войны оказалось, что Европа, которая прежде ассоциировалась с Просвещением и цивилизацией, связывается с империализмом за рубежом и нацизмом/фашизмом дома (это касается не только Германии и Италии, но также в вишистской Франции, Испании, Португалии, Румынии, Хорватии и т.д.).

Леви-Стросс придерживался мнения, что для того, чтобы раз и навсегда избежать иерархизации, заложенной в евроцентризме, необходимо отстаивать тотальный релятивизм. Все культуры и все цивилизации должны иметь равную ценность. Поэтому он вполне справедливо отказался от склонности изучать другие цивилизации, руководствуясь собственными критериями; однако, с другой стороны, абсолютный релятивизм привёл его к неприемлемым выводам. Несмотря на свой несомненный вклад в науку, он заходит в своём релятивизме настолько далеко, что делает абсурдные утверждения, подрывающие его позицию. В ходе интервью 22 июля 1989 года журналист спрашивает его, означает ли варварство нацистов конец цивилизации. Леви-Стросс отвечает: «Нет, варварство не влечёт за собой конец цивилизации. То, что вы называете варварством — это тоже цивилизация … Нацисты считали, что именно они олицетворяют собой вершину цивилизации … Даже если бы евреи были стёрты с лица земли, какое это имеет значение в контексте тысяч или миллионов лет истории? Подобное неоднократно случалось в истории человечества. Если взглянуть на этот период с точки зрения этнолога, можно сказать лишь одно: да, часть человечества, к которому я сам принадлежу, постигла катастрофа. Это трагедия для евреев, но …». Если бы подобные слова произнёс кто-то другой, а не Леви-Стросс, его тотчас обвинили бы в антисемитизме. Однако за этими словами стояло скорее его презрение к своей родной Европе, которая у него ассоциировалась с ужасами колониализма и этноцентризмом, и которая, высокомерно считая себя единственной цивилизацией в мире, наделяла себя правом уничтожать другие народы и другие культуры. По его мнению, для того, чтобы покончить с империализмом, необходимо было постулировать абсолютный релятивизм.

Я не согласен с мнением Леви-Стросса. Несмотря на все её недостатки, в определённых отношениях европейская цивилизация — величайшая из всех цивилизаций. Тем не менее, релятивизм настолько глубоко укоренён в умах людей, что каждый, кто его отвергает, вынужден грести против течения. Если я оспариваю, что все цивилизации равны и что нацизм равноценен демократии, то есть заявляю, что одни цивилизации стоят выше других, меня очень легко обвинить в евроцентризме или даже расизме.

Поэтому я прежде всего должен прояснить, что имеется в виду под «великой цивилизацией». Мой ответ прост:

Великая цивилизация — это такая цивилизация, которая выходит за пределы собственной идентичности, предлагая всему человечеству нечто, что хотя бы частично меняет ход мировой истории.

В этом смысле китайская, арабо-мусульманская и индийская цивилизации — великие: каждая из них подарила нам богатства, которые навсегда изменили человечество (например, алгебру, конфуцианство, «Махабхарату»). Очевидно, что европейская цивилизация также заслуживает считаться великой за свои научные, эстетические и политические достижения. Во всём мире играют Баха и Моцарта, читают Платона, Руссо и Шекспира. В то же время, ни одна из названных цивилизаций не без греха. Европа — это не только цивилизация Ньютона и Эйнштейна, Бетховена и Стравинского, Гюго и Канта, Вермеера и Сезанна, демократии и прав человека; это также цивилизация нацизма, рабства, колониализма, сталинизма.

Однако Европа изобрела нечто уникальное и бесценное: культуру индивидуальной автономии и самостоятельного мышления, которая позволила вырваться из тисков теократий и авторитарных режимов всех мастей.

Именно таким был подтекст эстетической революции, произошедшей в нидерландской живописи XVII века. Впервые в истории человечества появились сугубо светские произведения искусства, изображавшие повседневные сцены и обычных людей. Изображённые на картинах нидерландских мастеров люди — это больше не персонажи греческой мифологии или истории религии и не великие полководцы, короли, государственные деятели или богатые купцы, а простые люди, занимающиеся будничными делами. Это стремление к автономии, зародившееся в искусстве, затем распространяется по всей европейской цивилизации: на философию (рационализм), политику (секуляризм и демократия), науку (скептицизм по отношению к религиозным догмам) и частную жизнь (брак по любви). Именно в этом состоит гений Европы, которая по собственной воле отменила рабство, покончила с колонизацией и свергла тоталитарные режимы.

Сакрализация различий и инаковости: «стадия Фуко—Деррида»

Эти двое последователей Ницше разработали «деконструкцию», отличающуюся по своим принципам и целям от деконструкции Леви-Стросса и ещё более радикальную в своей критике. Они предприняли «деконструкцию» евроцентристского империализма, а также всего, что (по их мнению) содействовало подавлению аспектов жизни, которые они хотели освободить: «сексуальных ориентаций» во всём их разнообразии и маргинальности во всех её формах (сумасшедшие, женщины, животные, геи и т.д.). Существовала срочная необходимость побороть все виды предрассудков и предложить альтернативное мышление, признающее инаковость, разнообразие и меньшинства.

Это был переход от этнологического релятивизма Леви-Стросса к философии различий; от уважения и сохранения каждой цивилизации как уникальной и неповторимой части человеческого опыта к культивированию и акцентированию различий, обуславливающих уникальность человека, во всех сферах.

Мишель Фуко предпринял критику западного рационализма, и в частности картезианства, в своей книге «История безумия». Он поставил под сомнение современные нормы, согласно которым всё иррациональное (начиная с безумия) подавлялось (безумных изолировали в психбольницах). Как и Леви-Стросс, он исходил из благих намерений, однако пришёл к ложным и временами совершенно абсурдным выводам. Он был прав в том, что Европа отвергала, маргинализировала и подавляла всё «другое» (примерами могут служить колониализм и отношение к гомосексуальности — стоит напомнить, что ВОЗ вплоть до 1990-х годов определяла последнюю как «извращение» и «патологию»).

Таким образом, в ХХ веке произошла двойная деконструкция евроцентризма, унаследованного от эпохи Просвещения, — другими словами, деконструкция первого республиканского гуманизма, — в пользу этнологического релятивизма с одной стороны и философии различий с другой. Как и в случае с этнологическим релятивизмом, философия различий на первых порах помогла сбросить шоры евроцентризма (что обеспечило ей успех в США, где в это время как раз набирало обороты движение за освобождение меньшинств — прежде всего, чернокожих). Однако затем данная философия пошла дальше, бросившись в противоположную крайность. Её целью было освободить нас из оков первого гуманизма, однако в итоге она заковала нас в оковы естественного и социального партикуляризма, превратив нас в узников собственных отличий. Взяв в качестве предпосылки справедливое утверждение о том, что первый гуманизм ограничивал инаковость и проявления уникальности, философия различий стала поощрять женщин подчёркивать особенности своей «природы», сообщества — сохранять свои уникальные черты, а безумных — культивировать свои патологические наклонности. В результате различия стали новой тюрьмой. Целью было всеобщее освобождение — а в итоге люди стали добровольными узниками своей природы и социальной группы.

Упадок философии различий: от борьбы за освобождение к отходу в коммунитаризм

В книге «Новый экологический порядок» я процитировал текст, который хочу привести и здесь, поскольку он кажется мне симптоматичным для ловушки, в которую попадают люди, начинающие со справедливой критики недостатков гуманизма и заканчивающие, как говорится, «выплёскиванием вместе с водой и ребёнка». Эта статья, очень типичная для духа того времени, была написана для еженедельного журнала Объединённой социалистической партии «Autogestion» Даниэлем Кон-Бендитом и Феликсом Гваттари. Каждый раз, когда я читаю данный отрывок, я смеюсь сквозь слёзы:

«Цель не в том, чтобы достичь некоего приблизительного консенсуса по некоторым из текущих вопросов, а совсем наоборот: в том, чтобы культивировать культуру "диссенсуса", поощряющую разнообразие позиций и возвращающую индивидуумам и группам их уникальность. Глупо было бы рассчитывать, что иммигранты, феминистки, коллекционеры камней, регионалисты, пацифисты, экозащитники и технари придут к общему знаменателю».

Это конец идеи о rēs pūblica. Гваттари развивает мысль в одной из своих книг:

«Нет оснований требовать от иммигрантов отказываться от культурных элементов, которые являются неотъемлемой частью их существа или принадлежности к национальной группе».

Здесь крайние левые взгляды, сакрализирующие право на различия, сливаются с крайне правыми в отрицании свободы и возможности абстрагироваться от обстоятельств, в которых люди были рождены. Это полная противоположность лучшему, что было в первом гуманизме.

Отсюда появление политики позитивной дискриминации: «право на различия» превращается в «различие в правах».

Тщетный спор между «старыми» республиканцами и «модернистами»

Как мы видим, в «деконструкции» есть как зерно истины, так и нечто пугающее. Это ведёт к серьёзной проблеме, которая имеет далеко идущие политические последствия: участники споров об образовании или иммиграции оказываются во власти абсурдной антиномии: с одной стороны, философы различий и их последователи не замечают, что их намерения приводят к противоположному результату; с другой, республиканцы лишь повторяют призывы к возрождению былого порядка, не осознавая, что майские события 1968 года были бы невозможны, если бы в республиканизме изначально не были заложены определённые изъяны (в первую очередь, три, о которых я упоминал ранее: фундаменталистский национализм, террористическая революционная идея и культурный расизм). Никакое возвращение назад, никакое возрождение невозможно. Отсюда мой философский проект, имеющий целью заложить основы нового гуманизма, объединяющего в себе лучшие аспекты первого гуманизма (свобода, права человека, рационализм, секуляризм) с достижениями деконструкции.

Гуманизм любви возвращает в политику священное и долгосрочную перспективу

Будучи основан на любви, новый гуманизм акцентирует внимание на проблеме будущих поколений; это вынуждает мыслить в долгосрочной перспективе и впервые (в отличие от националистических и революционных идей) придаёт смысл коллективным жертвам, которых не избежать в периоды кризиса. Впервые в истории возникает источник смысла, который хоть и делает акцент на долгосрочной перспективе и самопожертвовании, не является идеологией, оправдывающей массовую гибель людей; предполагает жертвы ради других людей, а не во имя высоких идеалов, которые всегда приводили к массовым убийствам.

Две «прописные истины» мешают людям осознать революцию любви

Две идеи, принимавшиеся всеми так долго, что никто не осмеливается подвергать их сомнению, мешают людям осознать огромные перемены, происходящие в нашей жизни. Первая — это убеждение, что общественная сфера должна быть полностью отделена от частной. Вторая — это представление о политике как управлении личными интересами.

Большинство интеллектуалов и политиков считают, что брак и семья относятся исключительно к частной сфере; из этого они заключают, что происходящие в них перемены, какими бы значительными они ни были, оказывают влияние исключительно на частную сферу.

Однако очевидно, что в демократии любая революция, затрагивающая каждого отдельного человека, также имеет последствия и на коллективном уровне.  

Сегодня необходимость жертв может быть принята только при двух условиях. Во-первых, мы должны знать, ради кого мы идём на жертвы (а не только ради чего). Во-вторых, должна быть гарантия полной прозрачности и полного равенства. На основе этого мы можем наметить ключевые аспекты будущей политики. Ради кого мы будем идти на жертвы? На каких условиях и с какими гарантиями равенства?

Демократические страсти

Гениальность Токвиля состояла в том, что он осознал факт существования «демократических страстей»: не только гнева и страха, как отмечал Гоббс, но также зависти, которая лежит в основе негодования. Чем более эгалитарно общество, тем более повсеместной становится зависть. Мы завидуем только тем людям, которые похожи на нас. Вражда чаще всего разгорается между представителями одной профессии: одни журналисты ненавидят других журналистов; так же с политиками, интеллектуалами, певцами, актёрами, академиками и т.д.

Как объясняет Токвиль, при демократии в большей степени, чем при каком-либо другом режиме успех вызывает неприятие, так как один человек превосходит всех остальных, несмотря на то, что изначально все находятся в равных условиях.

Тогда мы начинаем придумывать различные оправдания, чтобы утешить себя и облегчить свои страдания из-за того, что кто-то другой успешнее, богаче, популярнее или имеет более красивую жену. Однако Токвиль, вслед за Гоббсом, забыл об одном важном моменте: демократические страсти — это не только недостойные и постыдные чувства. Есть ещё любовь, которая также присутствует в сострадании.

От революции любви к вопросу о будущем Европы

В отличие от Леви-Стросса, я считаю, что Европа стоит выше всех остальных цивилизаций в одном аспекте: она подарила человечеству уникальную культуру автономии (в том числе политическую автономию). «Свобода — это подчинение закону, который человек сам для себя установил», — писал Руссо. Это республиканский и демократический принцип, который олицетворяет собой Европа. Европа — это права человека (хотя, как мы знаем, это также рабство, колониализм и фашизм). Европа — это цивилизация контркультуры: мы отменили рабство по собственной воле, а не потому, что проиграли войну. Европа — это место, где люди впервые начали восприниматься как взрослые, а не как дети. Европа превосходит другие цивилизации в плане автономии и взрослости на политическом и культурном уровнях, но также на уровне личной жизни. Брак по любви — это воплощение автономии. Поэтому вопрос выживания (или, если быть более оптимистичным, процветания) европейской цивилизации — это один из первостепенных политических вопросов.

О ДУХОВНОМ В ИСКУССТВЕ И ОБРАЗОВАНИИ

Воспитание и образование в эпоху второго гуманизма

Прежде чем перейти к сути дела, необходимо сделать два предварительных замечания, дабы избежать впечатления, будто всё к лучшему в этом лучшем из миров (что, конечно же, преимущественно неверно).

Любовь порождает не меньше проблем, чем решает

Романтическая любовь — это одновременно то, что движет современной парой, и то, что делает союз хрупким: это главная причина, по которой люди как сходятся, так и расстаются. Более того, она быстро переходит в свою противоположность, ненависть. Поэтому, вероятно, людям труднее жить вместе сейчас, когда чувства вышли на первый план, чем когда на первом месте стояли интересы. То же самое верно и применительно к воспитанию. Утверждение любви как нового принципа, на котором основана семья, — это не повод быть наивными и заключать, что теперь всё должно быть легко и приятно.

От воспитания к образованию

Необходимо проводить чёткую грань между воспитанием и образованием: воспитание — это дело родителей, а образование — учителей. Учителя — не родители, и быть родителями для наших детей — не их работа. Точно так же, родители не должны слишком много заниматься образованием, которое их дети должны получать в школе. Воспитание и образование подразумевают разные формы отношений между взрослыми и детьми.

Кому-то всё это может показаться самоочевидным, однако сегодня это вовсе не так уж очевидно, ведь родители всё больше полагаются на школу в воспитании своих детей, которое они сами либо не могут, либо не хотят предоставить. Однако в идеале дети должны получать воспитание до того, как пойти в школу, чтобы учителя были освобождены от данной работы. Большинство проблем, с которыми мы сталкиваемся сегодня в области образования, проистекают из смешивания этих двух задач. Образование оказывается намного менее эффективным, если дошкольное воспитание ребёнка было неудовлетворительным. Недостаток воспитания обусловлен главным образом излишней сентиментальностью по отношению к детям в семье. Подобная эмоциональная атмосфера напрочь уничтожает родительский авторитет, без которого воспитание невозможно. Так что чрезмерная любовь — это скорее проблема, чем решение.

Три аспекта европейского образования: христианский (любовь), еврейский (закон) и греческий (тексты)

Мы преуспеваем в воспитании своих детей, когда передаём им любовь, закон и тексты.

Что касается любви, то я руководствуюсь рекомендациями психиатров и психоаналитиков: когда дети не чувствуют, что их любят, то становятся более ранимыми. Любовь позволяет им выработать здоровую самооценку, без которой никто не может справиться с жизненными испытаниями. Несколько упрощая, можно сказать: чем больше любви ребёнок получает, тем более уверенным в себе он будет и тем больше у него будет внутренних сил, чтобы преодолевать трудности.

Закон не менее важен. Закон, который не допускает никаких возражений и компромиссов, позволяет детям вступить в социальную жизнь. Закон необходим, чтобы жить в согласии с окружающими людьми. Одной любви недостаточно: чтобы дети научились вести себя должным образом, необходим также закон.

Третий элемент — это тексты. Я называю данный элемент греческим, потому что именно греки изобрели литературные жанры, лежащие в основе нашей культуры. Мы должны передать детям необходимый багаж знаний, чтобы подготовить их к разнообразию и непредсказуемости жизни, с которой они столкнутся в наших демократических странах, потерявших свои традиции.

Сегодня любовь ставит под угрозу уважение к закону и знание текстов.

Мы настолько сильно любим своих детей, что оказываемся неспособны передать им авторитет закона и заставить их приложить усилия для усвоения необходимых знаний. Сравнение с учениками былых лет совершенно не в пользу наших детей. Только вдумайтесь: Ницше в возрасте всего 15 лет писал 90-страничные эссе на греческом о сравнительных достоинствах Софокла и Еврипида. Большая часть «Феноменологии духа» Гегеля — это курс, рассчитанный на детей в возрасте около 15 лет. Шеллинг написал свои первые труды, основанные на идеях Канта и Фихте, в 19 лет. Обратите внимание, что я говорю здесь не о степени одарённости, а просто о труде.

Мы настолько любим своих детей, что не можем заставить их трудиться так, как это необходимо, чтобы стать образованными людьми. Мы не в силах даже заставить их ложиться спать в положенное время и слушаться нас без лишних споров. Мы настолько любим своих детей — и настолько хотим, чтобы они любили нас, — что напрочь лишаем себя авторитета, без чего их становится трудно воспитывать и ещё труднее образовывать.

Любовь — это одновременно и проблема, и решение

Я убеждён, что преодолеть сегодняшние проблемы удастся не благодаря возвращению в прошлое, а наоборот: благодаря любви к нашим детям. Именно благодаря любви к ним мы наконец поймём, что должны передать им также закон и знания, что авторитет и труд необходимы, чтобы они смогли преуспеть в жизни.

Воспитывая своих детей, мы должны уделять особое внимание тому, что требует твёрдого «нет» и однозначного «да». Мы должны удостовериться, что за всем, что мы одобряем и запрещаем, стоят принципы, которых мы можем неуклонно придерживаться без тени сомнения, которое неизбежно подрывает авторитет и которое мгновенно замечают дети. Наше «да» должно означать да, а наше «нет» должно означать нет.

Революция любви обогатила наши отношения с детьми

В наших отношениях с детьми сегодня открываются новые измерения. Это очень важно, поскольку мы живём в мире, где царит потребление. Существует реальная опасность того, что наши дети, вопреки любви, авторитету и закону, будут постоянно поддаваться соблазну новизны, который обеспечивает эфемерное удовлетворение, за которым следуют многократные разочарования. Мы должны помочь им выработать богатую внутреннюю жизнь, чтобы они не просто пассивно следовали веяниям моды и предавались консьюмеризму, а выбрали путь, менее зависимый от материальных соблазнов.

Мы должны привить детям понимание того, что существуют разные уровни реальности, которые имеют неодинаковую ценность. Покупать новые вещи приятно, но мы должны доказать им — не только на словах, но и на деле, — что есть нечто лучшее. Когда она маленькие, мы можем рассказывать им истории — например, греческие мифы и сказки. Мы должны говорить с ними обо всём — в том числе, о взрослых вещах, упоминающихся в этих историях, — не боясь вдаваться в подробности.

Мы должны проводить полчаса, или хотя бы четверть часа, каждый вечер, читая детям сказки или греческие мифы, а позже и классическую литературу. Тем самым мы преподнесём им прекрасный подарок, построим крепкие отношения и предоставим им культурные точки отсчёта.

В греческих мифах говорится обо всём, что интересует и детей, и взрослых: о смерти, о сексе, о любви, о войне, о нашем месте во Вселенной, о спасении, о чести, о славе, о невероятных приключениях, о преступлении и наказании, о судбье и т.д. В них вся человеческая жизнь. Эти истории увлекательны — а ещё они предоставляют отличные темы для обсуждения. Бруно Беттельгейм в своей книге о сказках объясняет, почему вредно предлагать детям версии, в которых наиболее «шокирующие» сцены вырезаны или отредактированы, дабы не «травмировать» детскую психику. Например, в оригинальной «Белоснежке» братьев Гримм мачеха должна надеть раскалённые добела туфли и танцевать, пока не упадёт замертво. В «Золушке» сёстры отрубают себе части стоп, чтобы влезть в стеклянную туфельку. Содержащиеся в оригинальных версиях садистские подробности, жестокие наказания или даже аспекты любви и сексуальности позволяют детям искать в литературе ответы на свои самые потаённые вопросы; тот факт, что родители не запрещают им думать о подобных вещах (поскольку читают им эти истории и обсуждают их с ними), освобождает их от чувства вины.

Образование сегодня сталкивается с тремя новыми препятствиями

В современной семье есть не только хорошее, и в наших интересах не закрывать глаза на её недостатки.

В середине 1990-х годов статистический отдел министерства образования сравнил успеваемость 12 — 13-летних учеников в 1920-х годах и в 1995 году. Результаты — особенно в том, что касается владения французским языком, — оказались нелестными для современных учеников. В диктантах, например, было в среднем 17 ошибок, по сравнению с 5 в 1920-х годах. Сегодня результаты были бы ещё более плачевными, так как ситуация с того времени лишь ухудшилась.

От 30 до 35 процентов нынешних учеников средней и старшей школы имеют трудности с чтением и письмом. От 7 до 8 процентов из них совершенно неграмотные, а 10 процентов умеют читать, но делают это очень медленно.

Каждый год почти 150 тысяч молодых людей заканчивают школу, не имея почти никаких знаний и навыков. Ежегодно в образовательных учреждениях фиксируется от 80 до 90 «серьёзных происшествий»: случаев насилия, торговли наркотиками и оружием и т.д. И это только верхушка айсберга, так как имеет место множество менее значительных инцидентов, о которых не сообщается.

Итак, мы имеем дело с тремя главными проблемами. Первая — это катастрофические масштабы неграмотности. Вторая — насилие, то есть кризис авторитета. Третья — неудовлетворительный уровень подготовки, с которым многие ученики заканчивают школу, что не позволяет им найти своё место в жизни и получить высшее образование.

Что стоит за ухудшением ситуации

Откуда такой регресс? Во всём принято винить «систему образования». Я думаю, что это неверно по той простой причине, что система образования почти не изменилась. Нет смысла также винить школьные программы и методы преподавания. Правда в том, что проблема в обществе в целом, а не только в учителях или «системе». И первые, и последняя с 1950-х годов стали только лучше. А вот ученики стали более проблемными, поскольку семьи не предоставляют им воспитания, необходимого для получения образования.

Разумеется, не всё идеально и на педагогическом фронте. За последние 40 лет были совершены три педагогические ошибки, которые являются следствием нашей чрезмерной любви к своим детям. Что это за ошибки?

«Ни стариков, ни хозяев»: «культ молодости» как контркультура, превращающая школу в пережиток прошлого

Первая ошибка — это культ молодости, преобладающий в нашем обществе. Начиная с 1960-х годов, молодость всё больше переоценивается. Данный тренд сопровождается обесцениванием старости и взрослости. Взросление приравнивается к катастрофе.

Это оказывает разрушительное воздействие как на атмосферу в обществе в целом, так и на школьную систему. В возрасте 10 лет никто не является великим поэтом, великим философом, великим художником, великим композитором, великим бизнес-лидером, великим пилотом или великим футболистом. Тот, кто хочет навсегда остаться 10-летним, страдает синдромом Питера Пена и отказывается покидать воображаемый мир.

Воспитание — это переход от детства к взрослости. Если мы обесцениваем конечный этап, то тем самым обесцениваем и сам процесс.

Мир взрослых более насыщенный, более богатый, более интересный и более осмысленный, чем мир детства. Мы должны показать нашим детям, что им есть ради чего покидать мир Питера Пена.

Правление «ребёнка-короля» или миф о самостоятельном приобретении знаний

Культ ребёнка как короля, проистекающий из одержимости молодостью, преобладает не только в воспитании, но и в образовании.

Всё началось с идеи о том, что образование должно строиться преимущественно на активных методах, то есть самостоятельном приобретении знаний ребёнком. Предполагалось, что если дети сами будут устанавливать себе правила, то и лучше будут их придерживаться. Учитель был отодвинут на задний план. Эссе были заменены «творческим письмом» с целью «пробудить творческие способности ребёнка» (это обернулось полным провалом). Все эти «прогрессивные» идеи были основаны на отчасти верных предпосылках. Однако дело зашло слишком далеко.

Цифры говорят сами за себя. Приверженцы новых методов проигнорировали тот факт, что большая часть знаний приобретается благодаря традиции, то есть передаче наследия. Чтобы усвоить эти знания, дети должны вести себя уважительно и скромно, а не как высокомерные всезнайки, что типично для ребёнка-короля.

Неудивительно поэтому, что две главные проблемы в образовании сегодня — это неграмотность и отсутствие воспитания, то есть две наиболее связанные с традицией области. Не мы изобрели французский язык и правила поведения. Мы усвоили эти знания от родителей и учителей. Культ спонтанности, творчества и активного приобретения знаний — это полная противоположность традиционному подходу к образованию. Творчество в правописании или грамматике — это неверное правописание и неверная грамматика.

Ошибка «метода кнута и пряника» в образовании: не мотивация предшествует труду, а труд — мотивации

Приверженцы нового подхода были убеждены, что учеников необходимо мотивировать учиться. Поэтому они начали включать популярную музыку, показывать видео, говорить о женской сексуальности и делать всё, что, по их мнению, могло привлечь внимание учеников. Но проблема вот в чём: даже когда пряников много и они очень вкусные, они вскоре наскучивают ученику. Ведь на самом деле, вопреки тому, что думали «ориентированные на ученика» учителя, не мотивация или интерес предшествуют труду, а наоборот. Нам действительно интересно только то, над чем мы уже немало поработали.

Трудная дисциплина — философия, химия, история, география, музыка — становится интересной только после того, как ей как следует позаниматься.

Я не знаю, как заставить детей трудиться без авторитета. В конце концов, кто такой учитель, если не человек с харизмой — кто-то, кто пробуждает в нас интерес к трудным дисциплинам?

Как исправить ситуацию в школах?

Прежде всего, дети должны учиться писать как можно раньше в начальной школе, ещё до исполнения 7 — 8 лет. 80 процентов детей, не научившихся читать в первый год начальной школы, так и остаюся неграмотными. Поэтому мы должны по максимуму использовать данный период. Необходимо уменьшить количество учеников в классах вдвое, чтобы каждый ученик наверняка научился читать и писать.

Искусство в эпоху второго гуманизма. Современное искусство как искусство деконструкции традиций

В своей переписке с Шёнбергом Кандинский сравнивает творческую жизнь с треугольником, движущимся сквозь время. Его вершина — это гений, оставивший след в истории. В области пластических искусств, по его мнению, это место занимает Пикассо; в области музыки — Шёнберг. Немного ниже вершины располагаются немного менее гениальные люди. По мнению Кандинского, среди них Мане, Сезанн и Дебюсси. Они немного менее смелые, революционные и авангардные. Чем ближе к основанию треугольника, тем ближе к обычным людям и тупым массам, которые ничего не смыслят в авангардном искусстве.

По мере того, как треугольник движется вперёд во времени, рано или поздно непризнанные гении, опережающие своё время, получают признание. Когда основа треугольника оказывается там, где несколькими десятилетиями ранее была вершина, даже толпа признаёт, что те, над кем она насмехалась, на самом деле были гениями.

Данный образ показывает, насколько «высокое» искусство ХХ века стремилось к разрыву с традицией и постоянным инновациям.

В этой связи на ум приходит краткий текст Марселя Дюшана под скромным названием «Обо мне». В нём Дюшан объясняет, что в течение одного года менял свой стиль 6 раз. Этим он хочет показать масштаб своей гениальности. Он раз за разом порывал не только с тем, что было сделано до него, но и с тем, что он сам прежде делал.

Деконструкция всего, что составляло традицию, была лейтмотивом XX века. Как следствие, сегодня культура имеет два обличья: авангард и индустрия культуры.

Одна «деконструкция» скрывает другую: за идеологией авангарда стоит либеральная глобализация

Стремление порвать с традицией на всех уровнях привело большинство людей искусства ХХ века к критике буржуазного конформизма, меркантилизма, заурядного вкуса и заблуждений толпы. Но здесь кроется парадокс: за идеологией авангарда стояло распространение либеральной глобализации. Хоть авангардисты и «буржуазные» предприниматели на протяжении долгого времени ненавидели друг друга (теперь это изменилось), капитализм и современное искусство имели общую логику — логику постоянной инновации и уничтожения традиции.

Чтобы глобальный капитализм восторжествовал, традиционные ценности — как в искусстве, так и в жизни — должны были быть деконструированы молодыми людьми с революционными и утопическими взглядами, представителями богемы и непризнанными гениями.

В конце концов, ничто не препятствует потреблению сильнее, чем традиционные ценности — это отмечал ещё Маркузе в своей концепции «репрессивной десублимации».

Мечта современного капитализма в следующем: потребители не должны иметь никаких высших или хотя бы устойчивых ценностей, которые бы помешали им постоянно испытывать непреодолимую жажду купить новый «объект желания». Если бы у наших детей были те же ценности, что и у наших пра-прадедушек и пра-прабабушек, они бы не покупали по три мобильных телефона в год или Nintendo.

Логика, общая для авангарда и капитализма, объясняет, почему представитель буржуазии и представитель богемы, непризнанный авангардный художник и крупный предприниматель, в конце ХХ века объединились в одну фигуру — бобо (богемная буржуазия). Инновация ради инновации стала главным принципом как в мире бизнеса, так и в мире искусства. Когда Джефф Кунс и Дэмьен Хёрст (двое самых известных и самых дорогих художников в мире) выпускают, так сказать, новую «коллекцию», они используют те же приёмы, которые использовал Стив Джобс, представляя новый iPhone.

Искусство — это рынок. Кто преимущественно интересуется современным искусством сегодня? Крупные предприниматели, финансисты и банкиры. Обычные люди бесконечно далеки от современного искусства — да и, в любом случае, у них нет денег, чтобы быть игроками на рынке искусства.

Это великий парадокс ХХ века: богема стала буржуазией (в том смысле, что самые успешные современные люди искусства очень богаты, и их произведения покупают другие богатые люди), а буржуазия потребляет богемное искусство, тогда как ещё 50 лет назад они ненавидели друг друга.

Красота и инновация

Что интересует нас в искусстве: красота или новизна? Мне кажется, и то, и другое. Иначе зачем вообще интересоваться искусством, а не наукой, философией или литературой? Искусство не может существовать без красоты. Но мы также хотим иметь искусство, актуальное для нашего времени.

Есть ставить на первое место красоту, то большинство современного искусства совершенно неудовлетворительно. Оно изобилует новшествами, шокирующими или забавными эффектами, но в нём мало красоты. Малевич, создавая свой «Чёрный квадрат», и Дюшан, создавая свой «Фонтан», не стремились создать нечто красивое. Точно так же, нет смысла говорить, что состоящий из тишины концерт Джона Кейджа или выставка Ива Кляйна без картин — красивы.

Так что если вы цените инновации (подобно любому уважающему себя предпринимателю), то современное искусство — это то, что надо; но если вам хочется красоты, то вы её там не найдёте. Если вы хотите и того, и другого (как я), то найдёте для себя очень немного подходящих произведений (например, композиции Стравинского или Бартока).

Что делать с новыми аспектами жизни, которые открыло современное искусство?

Современное искусство высвободило человеческий аспект, который был вытеснен в традиционном и академическом искусстве. Проблема в том, что делать со всем этим высвобожденным материалом. На мой взгляд, Барток и Стравинский в музыке, Кундера и Рот в литературе создали из него нечто прекрасное именно потому, что они совмещают деконструированные и высвобожденные деконструкцией элементы, открывая нам новые грани человеческого опыта.

Двадцатый век был веком деконструкции и инновации. Сегодня мы должны спросить, что будет дальше и когда мы наконец снова объединим красоту с инновациями.

Современное популярное искусство, как никакое другое в истории, содействует распространению новой чувственности, которая является частью революции любви

В ХХ веке возникли новые формы выражения в популярной муызке, делающие акцент на новых аспектах субъективного опыта. Я не испытываю пессимизма по поводу того, что происходит сейчас. Мне кажется, что в 50-х, 60-х и 70-х годах царил террор деконструкции, и многие писатели и художники считали, будто должны создавать диссонирующую музыку и пустые полотна. Но всё это уже в прошлом. Сегодня есть гениальные писатели и художники, которые придают форму прежде пренебрегаемым аспектам жизни, красоту и смысл которых мы ныне открываем для себя.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ: СМЕРТЬ — ЕДИНСТВЕННОЕ ВОЗРАЖЕНИЕ? ЛЮБОВЬ — ЭТО УТОПИЯ?

В заключение я должен ответить на два вопроса, которые невозможно обойти стороной.

Первый из них легко задать, но на него очень трудно, если не невозможно, ответить: если любовь придаёт смысл нашей жизни, то как быть со смертью? Какой смысл в любви, если рано или поздно всё заканчивается? Как можно игнорировать тот факт, что наш источник смысла в данных обстоятельствах теряет смысл?

Второй вопрос также очень непростой с точки зрения философии любви: не является ли изложенный взгляд на расцвет любви излишне оптимистичным и наивным? Разве не очевидно, что миром сегодня правят совсем другие чувства: жадность, ненависть, зависть и эгоизм? Разве сама идея о «политике любви» не смехотворна, учитывая мрачные социальные и политические реалии?

Противоречие между любовью и смертью

Будучи оторван от религиозной традиции, современный человек менее защищён от и более уязвим перед муками горя. Сегодня мы любим сильнее, чем когда-либо, и сильнее привязаны к тем, кого любим, и одновременно менее защищены от горя религией. Многие люди, даже называющие себя христианами, не верят в воскресение мёртвых и воссоединение с близкими. Это обуславливает трагическое измерение в жизни современного человека, а также тот факт, что тема смерти — право на достойную смерть, эвтаназия, ассистированный суицид — является чрезвычайно актуальной в нашем светском обществе.

Правда в том, что, на фоне противоречия между любовью, которая заставляет нас привязываться к людям, и смертью, которая являет собой необратимую разлуку, великие светские и религиозные духовные традиции предлагают всего два подхода, оба из которых кажутся мне неудовлетворительными. Первый — это подход философов, которые — от стоиков и эпикурейцев до буддистов и Шопенгауэра — стремятся (тщетно, на мой взгляд) продемонстрировать, что «для мудреца смерть — это ничто». Второй — это подход религий (в особенности христианства), которые, не веря в эффективность философии, предлагают «настоящее решение»: верить в то, что мы снова встретим тех, кого любим, в следующей жизни.

Несостоятельность философий смерти очевидна

Ни одна из философий не даёт ответа на поставленный вопрос. Они пытаются обойти проблему, утверждая, что мы не должны сетовать на смерть, поскольку та затрагивает лишь конечное Я. Проблема в том, что наше Я — это всё, что у нас есть; и любовь, и смерть непосредственно затрагивают его. Философы убеждают нас, что с точки зрения Вселенной или человечества, наше собственное Я не имеет значения. Однако непонятно, почему эта абстрактная псевдореальность должна быть для нас важнее нашей конкретной, индивидуальной реальности с её страданием, любовью и смертью. Поэтому любые обещания во имя этих абстракций немногого стоят.

Олицетворением этого неубедительного аргумента являются слова Эпикура: «Смерть не имеет к нам отношения, потому что когда мы есть — смерти ещё нет, а когда смерть наступает — нас уже нет. Смерть не имеет отношения ни к живым, ни к мёртвым, ведь для первых её не существует, а последние сами уже не существуют». Ларошфуко пишет по этому поводу: «Ничто не доказывает, насколько страшна смерть, более убедительно, чем попытки философов убедить нас в обратном». Отсюда привлекательность религии.

Привлекательность религии

Мы должны признать, что, в отличие от философии, религия, по крайней мере, признаёт наличие проблемы вместо того, чтобы избегать её. И христианство обещает именно то, чего мы хотим: воскресение тела и души. И вдобавок уверяет, что в следующей жизни мы сможем снова увидеться с теми, кто нам дорог.

Чтобы мы могли освободиться от страха, победить смерть и любить без опасений, должны быть выполнены четыре условия, объясняет Дени Моро: «Смерть должна не быть концом; личность должна переживать смерть; форма бытия после смерти должна отличаться от формы бытия при жизни; мы должны надеяться, что жизнь после смерти будет относительно приятной или очень приятной».

Другими словами, мы избавимся от страха только если будем уверены, что после смерти жизнь продолжится, и в этой жизни мы останемся самими собой, с нашей душой и в нашем теле. Само собой, следующая жизнь также должна быть счастливее, чем нынешняя, поскольку в ней больше не будет места смерти. И это именно то, что обещает своим последователям Иисус. Но, как нетрудно представить, перспектива воскресения переворачивает всю повседневную реальность христианина. Моро пишет:

«Жизнь верующего характеризуется верой в воскресение Христа и надеждой на его собственное воскресение. Если воспринимать эту веру и эту надежду всерьёз, то трудно одновременно придерживаться каких-либо других убеждений».

Единственная проблема в том, что необходимо иметь непоколебимую веру в слова Христа и его «благую весть». Но если философия бессильна, а вера отсутствует, как быть с противоречием между любовью и смертью?

Иной подход: смысл в жизни вместо смысла жизни

Я не претендую на то, что у меня есть решение. И самому себе, и своим друзьям, когда они страдают, я говорю одно и то же: любовь всё равно стоит того. Что нам, просто сдаться? Не читать книгу, раз мы однажды дойдём до последней страницы? Не слушать хорал Баха, раз в определённый момент прозвучит последняя нота? Не смотреть фильм, раз после последнего кадра на экане появится слово «конец»?

Я не могу принять подход христианства не только потому что у меня нет веры, но и потому что он превращает человеческую жизнь здесь и сейчас в преамбулу к следующей, более полной и более счастливой жизни.

И здесь мы подходим к разнице между смыслом жизни и смыслом в жизни. Жизнь — разве что мы рассматриваем её через призму религии, — вероятно, не имеет смысла. Однако с точки зрения нашего отношения к ней, она преисполнена смысла и ценности, и было бы безумием лишать себя их просто потому, что однажды наступит день, когда их больше не будет.

Именно поэтому, столкнувшись с потерей любимого человека (потерей, с которой каждый из нас рано или поздно сталкивается), я говорю себе, что до тех пор, пока в этом мире остаётся кто-то, достойный любви, до тех пор, пока в мире остаётся сама возможность любви, жизнь стоит того, чтобы жить. Иногда, столкнувшись с потерей любимого человека или разлукой, мы думаем, что всё кончено, что это катастрофа, которую нам не пережить. Два-три года спустя (или даже раньше) мы осознаём, что это не так, и в жизни есть другие стоящие вещи и другие люди. Если в христианстве и есть слова, которые стоит запомнить, то это следующие слова Иисуса: «Оставим мёртвым хоронить своих мертвецов».

Перейдём теперь ко второму вопросу: как можно изо дня в день жить рядом с любимыми людьми, зная, что рано или поздно они умрут? Как нам сделать их максимально счастливыми? Как нам избегать или улаживать конфликты? Как нам воспитывать своих детей? Насколько прозрачными должны быть отношения между супругами? Как преобразовать кратковременную романтическую любовь в более устойчивую дружбу?

Любовь также должна обрести своё место на коллективном уровне. Как нам сделать так, чтобы люди мирно сосуществовали, учитывая, что их поведение диктуется чувствами, а не рациональными интересами? Какую роль в обществе должны играть братство и сострадание, эти коллективные производные любви? Неизбежно ли на уровне общества будут преобладать негативные эмоции?

Этика и политика любви: в поисках нового категорического императива

Вопреки расхожему мнению, общество никогда не заботилось о правах и благополучии людей больше, чем в современных демократиях. Пусть кто-нибудь приведёт реальный пример общества, которое даже в период экономического кризиса заботилось не только о собственных гражданах, но также об иностранцах и даже нелегальных иммигрантах. Несмотря на все свои недостатки, наше общество всеобщего благосостояния — самое гуманное и самое заботливое в истории человечества. Уровень жизни во Франции сегодня в среднем в 3 раза выше, чем во времена моего детства. Наша жизнь также куда менее тяжёлая, чем в прошлом. Люди неустанно жалуются на тяготы молодёжи. Но было ли легче 20-летним в 1914 году, в 1930-х годах в Германии или в 1950-х, когда молодых людей отправляли воевать в Алжир? Последняя мировая война принесла более 50 миллионов убитых — почти невообразимые сегодня цифры. Бэби-бумеры — это первое поколение в нашей современной истории, которое не знало войны. Разве это не огромный прогресс?

Современное европейское общество — первое, в котором братство и сострадание стали реальностью и вылились в создание общества всеобщего благосостояния, о котором в предыдущие века никто не знал и которому завидует остальной мир (что подтвержается направлением миграции).

Пришло время по-новому сформулировать категорический императив Канта.

Новый категорический императив: «Поступай так, чтобы результаты решений, которые ты принимаешь, были желательными для людей, которых ты больше всего любишь»

Я называю данный принцип «политикой любви». Если бы мы руководствовались данной максимой, то обращались бы с иностранцами и безработными иначе. Мы бы вели себя так, как будто они — наши дети. Если бы мы анализировали каждое политическое решение, используя данный критерий, результаты могли бы быть совершенно иными — прежде всего, потому что подобный императив подразумевает равенство. Кант говорил: «Поступай так, чтобы максима твоей воли могла в то же время иметь силу принципа всеобщего законодательства»; я же говорю: «Поступай так, чтобы результаты твоих решений были желательными для людей, которых ты любишь больше всего». На мой взгляд, это лучший ориентир в политике.

Утопия? Возможно. Однако, в отличие от утопий, которым аплодировали в мае 1968 года, пока за них по всему миру проливалась кровь, это конструктивная и не смертоносная утопия.

Я бы сказал, что с учётом этой новой формулировки категорического императива второй гуманизм настолько же далёк от первого, как Нагорная проповедь от Десяти заповедей. В обоих случаях имеет место переход от закона к любви. Любовь преодолевает разрыв между частным и общим, между природой и духом. Любовь снимает необходимость в законе.

Первый гуманизм был гуманизмом закона и разума. Это был гуманизм Просвещения и прав человека, французских республиканцев и Канта. Второй гуманизм — это гуманизм братства и сострадания. Это светская версия послания Христа — которое в те времена воспринималось как гром среди ясного неба, как радикальная утопия. Второй гуманизм — это первая утопия, которая не грозит нам новыми катастрофами, ведь она реализуется не во имя нации или революции, а во имя будущего тех, кого мы любим сильнее всего, а следовательно и будущих поколений.

©Luc Ferry

Это сокращённая версия книги. Оригинал можно почитать тут.