Люк Ферри: Трансгуманистическая революция: Как техномедицина и уберизация мира изменят нашу жизнь

Футурологи и технопророки обещают, что вскоре станет возможным максимально развить чувства и способности человека; выбирать внешность, характер и таланты своих будущих детей; победить болезни, старость, а может и смерть; более того, отделить сознание от тела и вечно хранить его на внешнем цифровом носителе. Если эти цели (все или некоторые) будут достигнуты, это поставит перед нами множество новых вопросов и кардинально изменит нашу жизнь. О возможных последствиях, считает философ Люк Ферри, необходимо думать уже сейчас. Ждёт ли нас рай на земле, в котором люди будут счастливее, здоровее, умнее и будут иметь больше свободного времени? Или, наоборот, антиутопия по образцу «Машины времени» Герберта Уэллса, в которой будет существовать пропасть между обеспечившими себе здоровье и бессмертие богачами и обделёнными дарами нового мира рядовыми гражданами, потерявшими работу и средства к существованию из-за технического прогресса и поэтому вынужденными сдавать в аренду своё имущество, чтобы выжить? Будет ли это мир свободы во всех сферах жизни, конца работы, бесплатных товаров и услуг или мир Большого Брата, где не будет приватности и миллионы подключённых к интернету объектов будут постоянно собирать данные о каждом? Возможно ли остановить неумолимый прогресс — и стоит ли?

ОТ ТЕРАПЕВТИЧЕСКОГО ПРИНЦИПА К ПРИНЦИПУ «УЛУЧШЕНИЯ»

Медицина с давних времён основывалась на простом и проверенном принципе: «исправлять» то, что было «испорчено» болезнью. Другими словами, функция медицины была терапевтической. Врач стремился восстановить баланс и устранить недуг, вызванный патогенами. Нормальное противопоставлялось патологическому. По мнению приверженцев трансгуманизма, данная парадигма устарела; причина — развитие NBIC: нанотехнологий, биотехнологий, информационных технологий (больших данных, интернета вещей) и когнитивистики (искусственного интеллекта и робоинтеллекта), инноваций, которые, вероятно, изменят медицину и экономику за следующие 40 лет сильнее, чем те изменились за последние 4 тысячи лет. Сюда также можно добавить гибридизацию и 3D-печать, которая всё чаще применяется в медицине.

NBIC сделали возможным новый подход к здравоохранению. Отныне можно не только «исправлять», но и «улучшать» человека.

Это настоящая революция в области биологии и медицины. Однако, как мы увидим позже, она затрагивает все аспекты человеческой жизни, в том числе экономику совместного потребления (Uber, Airbnb, BlaBlaCar).

Процесс начался некоторое время назад, но никто этого не заметил. Эстетическая хирургия, например, которая начала развиваться ещё в прошлом веке, имела целью не лечение, а улучшение человеческого тела. Сюда же относится «Виагра» и другие медицинские препараты, улучшающие возможности организма.

Во многих случаях грань между лечением и улучшением размыта (куда отнести препараты для борьбы с последствиями старения? А вакцинацию?). Однако, по мнению приверженцев трансгуманизма, с нравственной точки зрения, разницы нет. Они приводят в качестве примера двух очень низкорослых людей: первый низкого роста из-за перенесённой в детстве болезни, а второй — просто потому что его родители были очень низкорослыми. С какой стати лечить одного и отказывать в помощи другому, если оба в одинаковой мере страдают от своего роста в обществе, где ценится высокорослость?

Возьмём другой пример. Во Франции около 40 тысяч человек страдают наследственным заболеванием под названием пигментный ретинит, вызывающим слепоту. Немецкая компания разработала микрочип, имплантировав который в сетчатку, больному можно вернуть зрение. Это яркий пример плавного перехода от лечения к улучшению: изначальной целью является устранение дефекта, однако в итоге мы получаем гибридизацию человека и машины. Если однажды генетическая хирургия позволит исправлять генетические дефекты у эмбриона, трудно будет найти вескую причину, чтобы этого не делать.

Этические вопросы, которые ставит трансгуманизм, выходят далеко за пределы простых «за» или «против». Научный прогресс может приводить как к удивительным достижениям, так и к ужасным последствиям. Необходимо проводить чёткую грань между научными реалиями или проектами с одной стороны и идеологиями (временами отвратительными), которые им сопутствуют, с другой. Главный враг мышления — это упрощенчество. Считать трансгуманизм кошмаром так же глупо, как и считать его решением всех проблем. В конечном счёте всё сводится к вопросу: делает ли это человека человечнее (и, следовательно, лучше) или, наоборот, обесчеловечивает его, превращая в искуственно созданный новый вид постчеловека?

БОРЬБА СО СТАРЕНИЕМ И СМЕРТЬЮ

Исходя из принципа «улучшения», трансгуманисты рассматривают старение и смерть если не как патологии, то по крайней мере, как зло, сопоставимое с болезнью, поскольку вызываемые ими страдания не менее мучительны, чем страдания, вызванные недугами. Следовательно, по мнению трансгуманистов, медицина должна стремится их искоренить.

Многие биологи скажут, что борьба со старостью и смертью — это что-то из области не науки, а научной фантастики. Возможно, с точки зрения отдельных людей это и зло, но с точки зрения естественного отбора это необходимость: после передачи генов потомству и обеспечения его выживания, с точки зрения теории эволюции, миссию человека в этом мире можно считать выполненной. Поэтому вполне нормально, что после этого человек, как и все млекопитающие, стареет и умирает, «уступая дорогу молодым». Более того, как объясняет один из ведущих генетиков Франции Аксель Кан, «улучшение» живого организма для противодействия болезням и смерти несёт в себе риск неожиданных осложнений, поскольку организм — это единое целое, и улучшение в одной области часто вызывает отклонения в другой.

Другие учёные считают иначе. Если о том, чтобы победить смерть, ещё рано думать, то существенно отсрочить смерть может вскоре стать возможным. В этом направлении пока нет реальных достижений (разве что на примере грибов и дрозофил), однако использование стволовых клеток, прогресс в области гибридизации и регенеративной медицины могут позволить восстанавливать повреждённые или постаревшие органы. Мозг, к сожалению, ещё долго будет оставаться самым трудным для «омоложения» органом, но наука и технологии с момента открытия структуры ДНК Уотсоном и Криком в 1953 году развиваются настолько быстро, что нельзя ничего исключать.

Работа идёт. Исследование раковых клеток, которые, парадоксальным образом, убивают нас потому, что сами бессмертны, открывает новые возможности. Это значит, что мы должны уже сейчас думать о потенциальных последствиях значительного продления человеческой жизни. Помимо очевидных демографических, экономических (проблема поиска средств для пенсий приобретёт совсем иные масштабы, если мы будем жить 200 лет) и социальных (при новых возможностях медицины неравенство ещё больше обострится) проблем, нам придётся задуматься о вопросах, которые поднимаются в мифах о Гильгамеше, Асклепии и Сизифе или даже в христианстве. Захотим ли мы жить несколько столетий, как обещают трансгуманисты? Захотим ли мы обладать бессмертием, при котором смерть может наступить лишь в результате убийства или самоубийства? Как мы будем вести себя, став (почти) бессмертными? Захотим ли мы вставать каждое утро и идти на работу на завод или в офис? Не возобладают ли над нами скука или леность? Останется ли что-то, чего мы не знаем, после стольких лет жизни? Останется ли у нас желание работать над собой? Захотим ли мы иметь детей? Книга, фильм или музыкальная композиция без конца не имели бы смысла. Было ли бы так же с вечной жизнью, которую хотел обрести Гильгамеш в первой книге в истории человечества?

ВНУШАЮЩЕЕ ТРЕВОГУ БЕЗДЕЙСТВИЕ ЕВРОПЕЙСКИХ ДЕМОКРАТИЙ, ПО-ПРЕЖНЕМУ ПРЕБЫВАЮЩИХ В НЕВЕДЕНИИ ПО ПОВОДУ НОВЫХ ТЕХНОЛОГИЙ

Тогда как о климате не говорит только ленивый, демократическим странам преимущественно нечего сказать о новых технологиях, которые могут радикально изменить нашу жизнь. Наши правители и интеллектуалы, одержимые прошлым, государственными границами и утраченной идентичностью, за редкими исключениями пребывают в полном неведении (если не сказать ступоре) по поводу новых возможностей человека. Как если бы максима sapere aude («дерзай знать»), настолько дорогая сердцу великих умов Просвещения, утратила актуальность. Быть в курсе текущих событий никогда не было важнее, чем сейчас. Регулирование в этой совершенно новой и необратимой ситуации приобретает первостепенное значение.

Всё запретить или всё разрешить (во имя ультралиберального и технофильского призрака всемогущества, согласно которому всё, что возможно с научной точки зрения, должно быть воплощено в жизнь) — это два одинаково неприемлемых и абсудрных подхода.

Запретить всё, ссылаясь на неприкосновенность человеческой природы, и задушить всю затею в зародыше, объявив её возвращением к кошмару евгеники (с которой ассоциируется трансгуманизм), будет невозможно по той простой причине, что никто не сможет устоять перед соблазном новых возможностей.

Представьте себе, что в один пркрасный день врачи смогут искоренить болезни вроде Альцгеймера, Хантингтона или муковисцидоза, не говоря уже о раке, пусть это и будет достижимо только ценой необратимых изменений в геноме человека. У кого найдутся веские возражения? Будь то из соображений любви к ближнему, заботы о благополучии наших детей или сочувствия к страдающим, мы пойдём по пути прогресса. Само собой, будет определённое сопротивление (прежде всего, со стороны верущих), но оно очень скоро будет преодолено благодаря желанию положить конец страданиям, болезням и смерти. Нужны цифры? 97 процентов беременных женщин, узнающих о том, что их ребёнок родится с трисомией по хромосоме 21, решают прервать беременность. Это показывает, что определённая форма либеральной евргеники — далеко не табу.

С другой стороны, совершенно ясно, что всё разрешить означает породить чудовищ, гибридов человека, машины и животного, которые будут иметь очень мало общего с человеком. Подобная перспектива пугает большинство из нас.

Вот почему применительно к трансгуманистической революции и новым технологиям, делающим её возможной, ключевое слово — регулирование. Необходимо установить границы, по возможности разумные и гибкие, дабы избежать подхода «всё или ничего».

Однако в данном случае всё будет сложнее, чем в других сферах (в том числе «классической» биоэтике), поскольку новые технологии имеют две отличительных особенности: они развиваются очень стремительно и трудно поддаются пониманию (во-первых, потому что требуют знаний, которыми большинство политиков и представителей общественности не обладают; во-вторых, потому что силы и лобби, которые их продвигают, очень могущественны).

Большинство новых технологий подчиняются закону Мура (согласно которому мощность компьютеров с момента их создания удваивается каждые 18 месяцев). К тому же, речь идёт о нанотехнологиях, биотехнологиях, больших данных, робототехнике и искусственном интеллекте; на изучение любой из этих дисциплин может уйти целая жизнь. А конвергенцию этих технологий ещё труднее осмыслить и регулировать.

ОТ БИОЛОГИИ К ЭКОНОМИКЕ, ИЛИ КАК НОВЫЕ ТЕХНОЛОГИИ ТРАНСФОРМИРУЮТ МЕДИЦИНУ: ПОЯВЛЕНИЕ ЭКОНОМИКИ СОВМЕСТНОГО ПОТРЕБЛЕНИЯ

Может показаться странным это объединение двух, казалось бы, совершенно разных вопросов: биологического и духовного будущего человека с новым видом экономики, который связываяет физических лиц напрямую, в обход профессионалов, и который неожиданно возник благодаря интернету вещей. Наши правители были застигнуты врасплох таким развитием событий. Их реакция была прогнозируемо примитивной: они решили, что положение можно исправить, запретив приложения вроде UberPop (с равным успехом можно было бы попытаться остановить течение Амазонки ситечком для чая). UberPop — это лишь первая волна надвигающегося цунами.

Грядёт «уберизация» мира: большинство отраслей промышленности и торговли в скором времени столкнутся с конкуренцией аналогов Uber.

Экономика совместного потребления имеет как минимум четыре общих с идеологией трансгуманизма пункта:

1. Ни трансгуманизм, ни экономика совместного потребления невозможны без общедоступной технической инфраструктуры (больших данных, интернета вещей, искусственного интеллекта, 3D-печати, робототехники).

2. Оба явления поднимают вопрос человеческой свободы и контроля над своей жизнью, затрагивая вещи, на которые у человека прежде не было влияния. В случае с трансгуманизмом речь идёт о переходе «от случая к выбору», то есть от генетической лотереи к сознательному улучшению. В случае с экономикой совместного потребления — о переходе от владния (обузы) к пользованию (свободе). Зачем иметь собственный велосипед, если Velib даёт больше свободы? Зачем пользоваться услугами гостиницы, если намного удобнее и дешевле остановиться в квартире? Зачем покупать машину, которая требует значительных вложений и много хлопот, если можно воспользоваться каршерингом?

3. В обоих случаях рёчь идет о стремлении освободиться от ограничений всех видов — как естественных, так и социальных. Неудивительно поэтому, что как за трансгуманизмом, так и за экономикой совместного потребления стоит либерализм или даже ультралиберализм. Один из примеров — движение мейкеров, которые хотят создавать всё самостоятельно при помощи 3D-принтеров и открытого ПО. Неудивительно также, что трансгуманизм и экономика совместного потребления отлично вписываются в западное демократическое общество.

4. Новая экономика также поднимает много вопросов. Станем ли мы благодаря сочетанию цифровизации, роботизации, автоматизации и уберизации мира свидетелями «конца работы», или по крайней мере сокращения занятости в пользу независимого труда, безработного роста? Будет ли это, как утверждает футуролог Джереми Рифкин, концом капитализма и началом нового типа коммунизма, в котором общий доступ придёт на смену частной собственности, пользование — владению, забота об окружающих — индивидуализму, привычка делиться — эгоизму, безвозмездность — наживе и т.д.? Или наоборот, новые приложения коммерциализируют то, что прежде не приносило прибыли (личную машину, личную квартиру, личную одежду), во имя не антикапитализма, а напротив, гиперкапитализма?

ГЛАВА 1

ЧТО ТАКОЕ ТРАНСГУМАНИЗМ? ИДЕАЛЬНЫЙ ТИП ТРАНСГУМАНИЗМА

Что такое трансгуманизм?

Это в первую очередь проект по улучшению человека во всех отношениях: физическом, умственном, эмоциональном и моральном — при помощи науки и биотехнологий. Один из ключевых пунктов трансгуманизма — это переход от традиционной медицинской парадигмы «исправления» (лечения болезней и изъянов) к модели «улучшения» человека. Учёный и философ Ник Бостром, один из ведущих представителей трансгуманизма, пишет:

«Однажды наступит день, когда мы получим возможность усовершенствовать наши умственные, физические, эмоциональные и духовные способности до уровня, который сегодня не представляется возможным. Тогда мы перейдём от младенчества человечества к эпохе постгуманизма».

Почти все мы склонны считать (данный взгляд продиктован иудеохристианской и гуманистической традицией), что природа — это не поддающаяся изменению данность, и задача медицины — лечить, а не улучшать. По этой же причине мы склонны считать, что старость и смерть, не будучи болезнями, не подлежат лечению.

Трансгуманисты считают с точностью до наоборот.

Вот что Макс Мор, один из основателей движения, пишет в своём манифесте «Принципы экстропии 3.0» (термин «экстропия» используется как антоним энтропии, то есть дезорганизации и упадка; этим Мор подчёркивает, что трансгуманизм основан на убеждении в том, что бесконечный прогресс и бесконечное улучшение человека не только желательны, но и возможны):

«Подобно гуманистам, трансгуманисты ставят превыше всего разум, прогресс и ценности, связанные с нашим благополучием, а не религиозным авторитетом. Трансгуманисты продолжают дело гуманистов, расширяя человеческие возможности при помощи сочетания науки и технологий с критическим и творческим мышлением. Мы подвергаем сомнению неизбежность старения и смерти, стремимся к постоянному совершенствованию наших умственных и физических способностей, а также эмоциональному развитию. Мы рассматриваем человечество как промежуточный этап эволюции разума. Мы призываем использовать науку для ускорения перехода от состояния человека к состоянию трансчеловека или постчеловека. Как говорил физик Фримен Дайсон: "Человечество кажется мне хорошим началом, но не последним словом" … Мы не хотим принимать неприятные аспекты человеческой жизни. Мы ставим под сомнение естественные и традиционные ограничения наших способностей … Мы считаем абсурдным смиряться с так называемыми "естественными" ограничениями жизни. Мы предсказываем, что жизнь выйдет за пределы Земли — колыбели человеческого и трансчеловеческого разума — и населит космос».

Обратимся далее к «Манифесту трансгуманизма» 2012 года (модификации оригинальной версии, утверждённой Всемирной трансгуманистической ассоциацией 4 марта 2002 года), подписанному двумя отцами движения, Ником Бостромом и Максом Мором:

«1) В будущем человечество испытает на себе глубокое влияние науки и технологий. Мы предвидим возможность развить потенциал человека, преодолев старение, когнитивные нарушения, бессмысленные страдания и нашу изоляцию на планете Земля.

2) Мы считаем, что потенциал человека по-прежнему не раскрыт. Есть реальные возможности улучшить положение человека.

3) Мы осознаём, что человечество может столкнуться с серьёзными угрозами — в частности в том, что касается злоупотребления новыми технологиями. Есть сценарии, при которых возможна потеря большей части или даже всего, что для нас ценно. Любой прогресс — это перемены, но не все перемены — это прогресс.

4) Мы должны обсуждать все варианты, дабы максимально снизить риски и способствовать полезным решениям.

5) Снижение риска вымирания человечества, разработка средств для поддержания жизни и здоровья, облегчение страданий и развитие человеческого ума должны рассматриваться как приоритеты и щедро финансироваться.

6) Политические решения должны диктоваться моральной ответственностью, уважением индивидуальных прав и свобод и приниматься с учётом как выгод, так и рисков, а также интересов и достоинства людей во всём мире. Мы также должны помнить о нашей моральной ответственности перед будущими поколениями.

7) Мы поддерживаем благополучие всех разумных существ, в том числе людей, животных, искусственного интеллекта будущего, модифицированных форм жизни и всех других разумных существ, которых породит развитие науки и технологий.

8) Мы отстаиваем морфологическую свободу, право изменять и улучшать своё тело, свой ум, свои эмоции. Эта свобода включает в себя право использовать или не использовать технологии для продления жизни, сохранение тела и личности при помощи крионирования и загрузки».

Читая этот «канонический» текст, типичный для идеологии трансгуманизма, одни рассмеются, а другие ужаснутся, не будучи убеждены призывами к осторожности и свободному обсуждению. И действительно, трудно представить себе, каким образом улучшение отдельных людей может не отразиться на человечестве в целом.

Возникает важный вопрос: на каких позициях стоит трансгуманизм по сравнению с классическим гуманизмом (например, гуманизмом просветителей) в отношении прав человека и демократии с одной стороны, и призывов к созданию нового вида, кардинально отличающегося от современного человечества, с другой? Идёт ли речь о продолжении традиции или разрыве с традицией? Данный вопрос ставит в своей книге Жильбер Оттуа. Согласно автору, трансгуманизм — это парадоксальный наследник 1) разновидности классического гуманизма (Мирандола, Руссо, Бэкон, Фергюсон, Ламетри, Кант, Кондорсе), утверждающего возможность бесконечного совершенствования человека, который изначально не ограничен природой, как в случае с животным, руководствующимся исключительно инстинктами, 2) сциентического и технофильского оптимизма, порождённого научной революцией, а позже NBIC, робототехникой и искусственным интеллектом, 3) научной фантастики, а точнее стремления сделать её прежде всего наукой, а не фантастикой, и 4) контркультуры 1960-х годов: феминистской, экологической, эгалитаристской, либертарианской и «деконструкционистской» в отношении традиции «фалло-лого-белоцентризма», дорогого сердцу Жака Деррида.

ГУМАНИЗМ, ПОСТГУМАНИЗМ ИЛИ АНТИГУМАНИЗМ?

Можно выделить два типа трансгуманизма. «Биологический» трансгуманизм резюмирован в отдельных фрагментах «Эскиза исторической картины прогресса человеческого разума» (1795) Кондорсе. Этот гуманизм просветителей, содержащий идею Руссо о потенциально неограниченном совершенствовании человека, не сводится только к политическим и социальным преобразованиям, но также подразумевает преобразование природы, в том числе человеческой. Вот что говорит на эту тему Кондорсе в своём знаменитом эссе:

«Наши надежды на улучшение состояния человеческого рода в будущем могут быть сведены к трём важным положениям: уничтожение неравенства между нациями, прогресс равенства между различными массами того же народа и, наконец, действительное совершенствование человека».

Касательно последнего, Кондорсе ставит вопрос, вполне созвучный с идеями трансгуманизма:

«Должен ли человеческий род улучшаться благодаря новым открытиям в науках и искусствах и — в силу необходимого следствия — в средствах создания частного благосостояния и общего благополучия, или благодаря развитию моральных принципов поведения, или, наконец, в силу действительного совершенства интеллектуальных, моральных и физических способностей, которое может быть обусловлено или совершенством инструментов, увеличивающих интенсивность и направляющих употребление этих способностей, или даже совершенством естественной организации человека? Чтобы ответить на эти три вопроса, мы обратимся к опыту прошлого, к наблюдению прогресса, который науки и цивилизация совершили до сих пор, к анализу поступательного движения человеческого разума и развития его способностей, где мы найдём наиболее сильные мотивы, побуждающие верить, что природа не установила никакого предела нашим надеждам».

Несмотря на невысокий уровень развития наук того времени, Кондорсе рассуждает о возможности «увеличения интенсивности способностей» человека. Так что, в определённом отношении, трансгуманизм является продолжением классической традиции, которую дополняет и обогащает.

От этого первого типа трансгуманизма необходимо отличать внушающий тревогу «кибернетический» проект по гибридизации человека и машины, опирающийся на робототехнику и искусственный интеллект в большей степени, чем на биологию. Именно эту идею продвигает Рэймонд Курцвейл, руководитель Университета Сингулярности, финансируемого Google. Для обозначения данного течения должен использоваться термин «постгуманизм», так как речь идёт о создании нового вида, в тысячу раз умнее и могущественнее человека, чьи память, эмоции и сознание (то есть всё, что относится к сфере духа), к тому же, могут храниться на некоем носителе (вроде USB-накопителя). Курцвейл мечтает о гибриде человека и компьютера, то есть о «постчеловеке».

Тогда как первый тип гуманизма стремится сделать человека более человечным, второй основан на идее (безумной или нет — вот главный вопрос) о том, что машины, наделённые «сильным» ИИ, очень скоро превзойдут биологических существ, так как не будут имитировать человеческий ум. Можно будет 1) отделить ум и эмоции от тела (как информацию от носителя), и 2) хранить память и сознание на внешних носителях.

Трансгуманизм второго типа — это на самом деле постгуманизм, так как стремится не к улучшению человечества, а к созданию совершенно нового вида.

Этот второй тип является не столько продолжением просветительской традиции, сколько аватаром материализма, порвавшего с классическим гуманизмом; материализма, который рассматривает мозг как всего лишь более сложную машину, а сознание — как его побочный продукт.

Несмотря на различие между этими двумя течениями, у отдельных авторов первый тип гуманизма может плавно перетекать во второй. Поэтому для ясности можно сформулировать различие следующим образом: трансгуманизм — это направление, а постгуманизм — это цель; первый — это путь или процесс, а второй — конечный результат. Можно сказать, что существуют две концепции — «транс» и «пост», — изначально отдельные, но в итоге пересекающиеся: многие авторы (например, Лоран Александр и Ги Валлансьен во Франции, Макс Мор в США) считают, что будущие технологические революции приведут к такому улучшению человечества, что на определённом этапе «улучшенный человек» станет отличаться от нынешнего человека, хоть и останется при этом человеком. Таким образом, речь идёт скорее не об антигуманизме, а о «гипергуманизме». Главное отличие от классического дарвинизма в том, что человечество больше не будет объектом эволюции, а само будет задавать её направление. В идеале данный тип трансгуманизма стремится к более разумному, более солидарному и более достойному восхищения человечеству, одновременно идентичному и отличающемуся от того, которое до сих пор погружало мир в кровопролитные и бессмысленные войны.

ОТ БИОЛОГИЧЕСКОГО ТРАНСГУМАНИЗМА К КИБЕРНЕТИЧЕСКОМУ ПОСТГУМАНИЗМУ: КОНЕЦ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА?

В случае с течением, которое представляют Вернор Виндж, Ханс Моравек и Рэймонд Курцвейл, речь идёт о преодолении биологического и человеческого. Этот трансгуманизм «сингулярности» во многих отношениях сходен с глубинной экологией и выдвинутой Джеймсом Лавлоком в книге «Гея: новый взгляд на жизнь на Земле» идеей о том, что планета не просто поддерживает жизнь биологических организмов, но и сама является живым организмом, осознающим себя через человечество, которое можно уподобить её мозгу:

«Умножение знаний об окружающей среде и развитие экологии привели нас к гипотезе Геи, согласно которой биосфера — нечто больше, чем совокупность живых организмов, эволюционирующих в своей естественной среде … Если мы являемся частью Геи, то напрашивается вопрос: в какой степени наше коллективное сознание также является частью Геи? Являемся ли мы как вид нервной системой и мозгом Геи?».

Если мы представляем собой неотъемлемую часть природы, её отдельные и взаимосвязанные между собой (например, при помощи интернета и соцсетей) части, наука и разрабатываемые нами технологии не должны противопоставляться природе и должны рассматриваться не как артефакты, а как проявления высокоразвитого разума. Ведь таким образом Гея, через одну из своих составляющих, человечество, развивает знания, позволяющие ей защитить себя.

Благодаря умным сетям, создаваемым Google, коллективный разум выйдет на первый план, и фантастические сценарии, придуманные Айзеком Азимовым, станут реальными, ведь умные машины неизбежно придут на смену людям. В данном случае, трансгуманизм подразумевает не улучшение человечества, а его преодоление. Постчеловечество не будет иметь почти ничего общего с человечеством, так как оно не будет укоренено в мире живых организмов. Курцвейл и его последователи считают, что сознание будет существовать отдельно от любого биологического и телесного субстрата и что его можно будет хранить на внешних носителях.

В отличие от первого типа трансгуманизма, транс/постгуманизм «сингулярности» относится скорее к области фантастики, чем науки. Более того, идея сингулярности основана на философском материализме, наивно сводящем тайну человеческого сознания к способности машины пройти знаменитый тест Тьюринга.

Вот как резюмировал теории Курцвейла и его единомышленников философ Жан Стон в своей книге «Ключи к будущему». Стон отмечает, что гипотезу о способности машин в точности имитировать человеческий ум разделяют большинство специалистов в области ИИ; и, напротив, дуализма разум-материя придерживается меньшинство:

«Они мыслят следующим образом: само собой, мы ещё очень далеки от понимания мозга и особенно того, как он порождает сознание. Однако, в теории, здесь не должно быть никакой загадки или магии. Сознание постепенно развивалось на протяжении миллионов лет эволюции — это подтверждается тем, что человекообразная обезьяна может узнать себя в зеркале, тогда как собака не может. Однажды, благодаря прогрессу в изучении мозга, мы поймём, как устроено сознание, и сможем создать наделённую сознанием машину. Отрицать это, ссылаясь на предположительную уникальность человека, значит занимать реакционную позицию, продиктованную религиозными и "антипрогрессистскими" убеждениями, которые неизменно опровергались в предыдущие века …  Если создание машины, во всех отношениях идентичной человеку, станет возможным, это будет иметь пугающие последствия».

Пугающие — это уж точно, ведь такая машина сможет 24 часа в сутки самостоятельно обучаться, непрестанно совершенствоваться, производить новые машины и, как любое живое существо, устранять других существ, которые могут его уничтожить — то есть, в первую очередь, людей. Это тем более пугающая перспектива, что такая машина сможет прочесть все книги и получить доступ ко всей доступной на планете информации, в том числе информации о нашем желании уничтожить её.

Это вовсе не шутка.

В июле 2015 года Билл Гейтс, Стивен Хокинг, Илон Маск и около миллиона ведущих учёных подписали петицию о потенциальной опасности «сильного» ИИ (например, «роботов-убийц», которыми уже сейчас являются некоторые дроны, запрограммированные самостоятельно, без участия человека определять, кто должен быть ликвидирован). Самое примечательное в этой петиции то, что её подписанты — далеко не противники науки и новых технологий, а наоборот, убеждённые технофилы, которых, тем не менее, пугают возможные последствия их собственных изобретений. Билл Гейтс однажды сказал: «Удивительно не то, что ИИ внушает страх, а то, что люди не напуганы». А Илон Маск назвал ИИ «главной экзистенциальной угрозой для человечества». Одних этих заявлений должно быть достаточно, чтобы убедить нас в необходимости воспринимать идеи трансгуманистов всерьёз.

ЗАРИСОВКА ИДЕАЛЬНОГО ТИПА ТРАНСГУМАНИЗМА

Как мы видели, трансгуманизм — разношёрстное движение. Поэтому полезно будет представить некий идеальный тип, чтобы иднтифицировать общие черты.

1 — ЕВГЕНИКА НОВОГО ТИПА: ЭТИЧЕСКАЯ И ОБЕСПЕЧИВАЮЩАЯ ПЕРЕХОД «ОТ СЛУЧАЯ К ВЫБОРУ»

Как бы парадоксально это ни звучало, но именно по этическим соображениям трансгуманизм, руководствуясь лозунгом «от случая к выбору», становится новой евгеникой. Новой потому что она противопоставляется тоталитарной евгенике нацистов, о которых мы по-прежнему думаем в первую очередь при упоминании слова «евгеника». Трансгуманистическая евгеника имеет четыре главных отличия от прежней: 1) Она не насаждается государством, а увеличивает личную свободу; 2) Она не имеет дискриминационного характера, а имеет целью создание равных условий путём исправления неравенства, порождённого безразличной природой; 3) Она демократична и основана на идеях экономического, социального и генетического равенства; 4) Она стремится не к устранению непригодных, а наоборот, к улучшению человека.

С учётом всего этого, критика в адрес евгеники оказывается несостоятельной. Кто откажется от возможности исправлять гены, несущие ужасные заболевания? Кто откажется от возможности замедлить старение, обострить чувства, улучшить умственные способности? Если родители по нравственным или религиозным причинам откажут своим детям в благах науки, настанет день и дети упрекнут их за это. Вот что пишет по этому поводу Жильбер Оттуа, сторонник трансгуманизма «с человеческим лицом»:

«Расистская евгеника не имела под собой научной основы и отрицала равенство всех людей. Сегодня необходимо переосмыслить евгенику с учётом личных свобод, человеческого достоинства и стремления исправить врождённое неравенство. До сих пор дистрибутивная справедливость ограничивалась компенсированием разных видов неравенства: с одной стороны, неравенства, обусловленного "социальной лотереей" (сюда также относится борьба с дискриминацией: половой, этнической, расовой, религиозной); с другой, неравенства, обусловленного "лотереей природы" (здоровье, одарённость и т.д.). Неравенство второго рода исправить было невозможно. До сих пор использовался "внешний" подход: денёжные компенсации, бесплатная помощь, специальное обучение и т.д. Генетика должна представлять возможность исправлять естественное неравенство, либо при помощи профилактики, либо при помощи генной терапии. Если раньше перераспределялись исключительно социальные ресурсы, то в будущем будут распределяться биологические (гены). Всё более актуальным будет становиться вопрос: необходимо ли во имя справедливости и равенства вмешиваться в лотерею природы?».

Разумеется, трансгуманизм отвечает на этот вопрос утвердительно и превращает «мелиоративную» евгенику в моральный долг.

Более того, с точки зрения синтетической теории эволюции, манипуляции на генетическом уровне, которные станут возможными благодаря развитию биотехнологий, будут не опциональными, а совершенно необходимыми для выживания вида по причине ослабления естественного отбора в наших ультрацивилизованных и медикализированных странах. Лоран Александр пишет:

«Конец естественного отбора — это беспрецедентное в истории планеты событие, и мы не в силах предсказать, что может произойти … Как и другие виды, человек может подвергнуться регрессу. Он уже начался в случае с признаками, на которые не осуществляется давление отбора. Пример — обоняние. Сегодня наше обоняние в 10 тысяч раз слабее, чем у собаки. Однако несколько миллионов лет назад оно было не хуже, чем у других млекопитающих … Деградация нашего генома отразится прежде всего на нервной системе. Именно поэтому техномедицина — это не выбор, а необходимость».

Поэтому переход от случая (лотереи природы) к выбору (человеческому вмешательству) будет неизбежным, если мы хотим компенсировать негативные последствия регресса естественного отбора в нашем развитом обществе.

2 — АНТИНАТУРАЛИЗМ: НЕОГРАНИЧЕННЫЙ ПРОГРЕСС ДОЛЖЕН РАСПРОСТРАНЯТЬСЯ НЕ ТОЛЬКО НА ПОЛИТИЧЕСКУЮ И СОЦИАЛЬНУЮ, НО ТАКЖЕ НА БИОЛОГИЧЕСКУЮ СФЕРУ

Слово «антинатурализм» в данном случае означает, что для трансгуманистов природа не священна и не неприкосновенна, поэтому никто не запрещает её изменять, дополнять и улучшать. Более того, это моральный долг. Поэтому при условии, что редактирование генома осуществляется во имя свободы и счастья людей, нет никаких причин его запрещать. В то же время, в другом смысле трансгуманизм явно «натуралистичен», поскольку это материалистическая философия. Это значит, что в отличие от философии спиритуализма и свободы воли, он не рассматривает человека как стоящего «выше природы», а наоборот, как обусловленного биологической инфраструктурой. Поэтому, говоря, что трансгуманизм «антинатуралистичен», мы подразумеваем, что он стремится к улучшению человека при помощи науки и технологий, преодолению так называемых «естественных» ограничений.

По этой причине трансгуманизм противопоставляет себя христианскому гуманизму и всем формам сакрализации природы. Макс Мор пишет:

«Мы идём дальше большинства классических гуманистов, так как выступаем за фундаментальное изменение человеческой природы … Человечество не должно останавливаться на достигнутом. Человек — лишь этап на эволюционном пути, а не вершина развития … экстропиане отвергают утверждение о том, что человеческая природа должна оставаться неизменной, потому что такова "воля Божья" или потому что это "естественно". Как и наши интеллектуальные братья, гуманисты, мы стремимся к непрерывному прогрессу во всех областях».

В целом, трансгуманизм порывает с традиционными гуманизмом в четырёх отношениях: 1) переходе от терапии к мелиоризму; 2) переходе от пассивного принятия к активному вмешательству («от случая к выбору») на уровне эволюции; 3) отрицании неприкосновенности человеческой природы (данный пункт оспаривают критики-традиционалисты вроде Фукуямы и Сэндела); 4) распространении улучшения человека не только на социальную, политическую, культурную сферу и внешнюю естественную среду, но также на нашу «внутреннюю» биологическую структуру.

3 — ПОИСК ВЕЧНОЙ ЖИЗНИ, ОТ ГИЛЬГАМЕША ДО НАШИХ ДНЕЙ: БЕССМЕРТИЕ В ЭТОЙ ЖИЗНИ НАУЧНЫМИ СРЕДСТВАМИ

Борьба со старением и смертью несомненно является частью трансгуманизма, который стремится перевести бессмертие из области мифологии и религии в область науки. Многие авторы ссылаются на «Эпос о Гильгамеше», древний текст, написанный в XVIII веке до н.э. — за 10 веков до «Одиссеи» Гомера и за 11 (или 13) веков до Библии — клинописью на глиняных табличках, которые удалось расшифровать в XIX веке. Как и «Одиссея», «Эпос о Гильгамеше» — это философская сказка. Он повествует о царе Урука, который почти одновременно познаёт любовь и горечь утраты. Когда умирает его друг и альтер эго, Энкиду, он отчаянно бросается на поиски средства от необратимости смерти. Гильгамеш узнаёт о человеке по имени Утнапишти, который пережил Великий потоп и которого боги сделали бессмертными, и отправляется на его поиски, чтобы заполучить тайну бессмертия. Однако очень скоро он понимает, что все его усилия напрасны, и смертные не могут обрести бессмертие. Тем самым, он переходит из религиозной сферы в светскую и философскую (как смириться со смертью, не отказываясь при этом от счастья в жизни).

Однако всё же чаще трансгуманисты ссылаются на современную сказку — «Басню о Драконе-Тиране» Ника Бострома. Написанная в стиле классические волшебных сказок, она рассказывает об ужасном драконе, которому ежедневно приносят в дань 10 тысяч человек. Одних дракон пожирает сразу же, другие месяцами томятся в темнице (метафоре болезней и старости, предшествующих смерти). Более того, страдают не только они сами:

«Неизмеримы были страдания, причиняемые драконом. Ведь кроме тысяч убитых, оставались также те, кто оплакивали потерю близких — матери, отцы, жёны, мужья, дети и друзья».

Нетрудно догадаться, что Дракон — это и есть сама смерть. Басня предвещает наступление момента, когда научно-технический прогресс позволит нам, несчастным смертным, повергнуть ужасного Дракона. Многие философы и теологи изо всех сил пытаются помешать этому произойти, утверждая неприкосновенность человеческой природы. Вот как заканчивается басня:

«Традиционно старение, отход от практических дел, а также прощание с близкими принято принимать со смирением. Этот подход имел смысл, пока ничего нельзя было сделать для того, чтобы предотвратить или задержать старение. Вместо того, чтобы беспокоиться о неизбежном, человек мог по крайней мере стремиться к достижению покоя. Сегодня ситуация изменилась. Несмотря на то, что у нас ещё нет эффективных и приемлемых средств для замедления процесса старения, мы можем определить те области науки, которые могут помочь нам достигнуть этого в обозримом будущем. Идеологии, которые учат пассивному смирению со смертью, больше не являются такими уж безобидными источниками утешения. Теперь они — препятствие на пути к необходимым действиям».

Многие исследователи сегодня считают, что проблема смерти относится не к области мифологии, религии и философии, а к области медицины и биологии, а точнее NBIC. Лоран Александр в своей книге «Смерть смерти» утверждает, что NBIC-конвергенция позволит в будущем победить смерть. Уже сейчас есть 6 значимых инноваций, которые дают надежду на такой исход:

1. Геномика и колоссальный прогресс в секвенировании ДНК и генной терапии. Первое секвенирование генома человека, осуществлённое в 2000 году, обошлось в 3 миллиарда долларов. Сегодня стоимость упала до 3 тысяч долларов, а к концу десятилетия ещё больше снизится. В скором времени станет возможным обнаруживать и предотвращать большинство наследственных заболеваний, а позже — исправлять дефектные гены при помощи генетической хирургии, которая также стремительно развивается последние несколько лет.

2. Нанотехнологии. Нанороботы, в тысячи раз меньше диаметра человеческого волоса, будут имплантироваться в тело, чтобы выявлять и исправлять дефекты.

3. Большие данные. С появлением сверхмощных компьютеров большие данные позволят сопоставлять миллиарды клеток, что положит начало персонализированной медицине.

4. Робототехника. Появится возможность гибридизации человека с машиной.

5. Стволовые клетки. Исследования стволовых клеток сделают возможной регенеративную медицину.

6. ИИ. Развитие искусственного интеллекта приведёт к появлению «улучшенного человека».

Не имеет принципиального значения, станет ли «человек, живущий тысячу лет», реальностью в следующем столетии или через два столетия. С точки зрения трансгуманистов, важно то, что процесс запущен, и вопрос о том, стоит ли его поощрять и финансировать, уже поставлен. Они не видят никаких «рациональных» причин устанавливать границы для научных исследований. Процесс начался и остановить его будет трудно.

4 — ТЕХНОНАУЧНЫЙ ОПТИМИЗМ И СОЛЮЦИОНИЗМ

Всем формам пессимизма, ведущим к «биоконсерватизму», всем идеологиям упадка и возвращения к золотому веку трансгуманизм противопоставляет веру в прогресс, не уступающую той, которая двигала философами-просветителями. Как пишет Ник Бостром в своём эссе «Генетическое улучшение человека с точки зрения трансгуманизма»:

«Генетическая инженерия несомненно будет иметь некоторые негативные последствия, которые сегодня невозможно предсказать. Однако наличие нескольких негативных побочных эффектов — не повод останаливаться. Все значимые технологии подразумевают побочные эффекты. Их нельзя будет избежать и если оставить всё, как есть. Лишь объективная оценка потенциальных рисков и выгод может позволить прийти к правильному решению».

Гуманизм просветителей содержал призыв порвать с природой. Так почему бы не пойти до конца? И что может быть хуже с моральной точки зрения, чем естественный отбор с его устранением слабых? К тому же, нам известно, что он сходит на нет в современной западной цивилизации, поэтому чтобы избежать необратимой деградации, люди должны научиться редактировать свой геном.

Учитывая всё это, нет ничего удивительного в том, что сторонники новых технологий, и особенно владельцы транснациональных компаний, исповедуют оптимизм прогресса. Вот что сказал исполнительный директор Google Эрик Шмидт, выступая перед студентами МИТ в 2011 году:

«Говоря о технологиях, мы отныне говорим не столько о программном обеспечении и железе, сколько об использовании собранных данных с целью сделать мир лучше».

Выступая на другой конференции, он пошёл ещё дальше в своих заявлениях:

«Если мы как следует постараемся, то, я убеждён, что мы сможем решить все проблемы мира».

Это (временами наивное) убеждение, что научно-технический прогресс поможет решить все проблемы мира, настолько распространено в Кремниевой долине, что оно получило название — солюционизм. Технокомпании обещают предотвратить автокатастрофы благодаря беспилотным автомобилям; победить рак благодаря персонализированной медицине, основанной на больших данных; положить конец ожирению, бессоннице, эпидемиям, гуманитарным катастрофам, авиакатастрофам, преступности, терроризму, глобальному потеплению, загрязнению, голоду, старению и — почему бы и нет — смерти. В то же время, они старательно замалчивают финансовый (если не сказать меркантильный) аспект новых технологий. Марк Цукерберг как-то сказал: «Мы не просыпаемся каждое утро с мыслью о том, чтобы заработать денег». Но, справедливости ради, у него их и так столько, что это вряд ли заставит его встать с кровати.

5 — МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКИЙ, ДЕТЕРМИНИСТИЧЕСКИЙ И АТЕИСТИЧЕСКИЙ РАЦИОНАЛИЗМ

Трансгуманизм — это рационализм, доведённый до абсолюта, детерминистический и атеистический взгляд на мир, противопоставляющий критическое мышление слепой вере, авторитету и догматизму. Его лозунгом могли бы быть слова: «Ни богов, ни господ». В повседневной речи слово «материализм» имеет негативную окраску, обозначая мировоззрение, признающее ценность лишь за деньгами и низменными удовольствиями.

В философии же материализм обозначает подход, согласно которому наши мысли, политические убеждения, религиозные верования, нравственные ценности и эстетические предпочтения не выбираются нами сознательно, а являются неосознанными производными нашей социальной среды и нейронной инфраструктуры. Другими словами, по мнению материалиста, не существует никакого независимого мышления — лишь иллюзия независимости. Даже в том случае, когда он учитывает сложность всех факторов, материализм имеет два неотъемлемых аспекта: редукционизм и детерминизм.

Материализм сводит любые «возвышенные» идеи к материальной реальности. Например, биолог-материалист стремится найти «естественное обоснование этики». Имеет место сведение возвышенного к тривиальному, сознательного к бессознательному — одним словом, духовного к материальному. Для материалиста абсолютного не существует — только относительное. Абсолют — это нечто отдельное, отрезанное от всего остального, трансцендентное по отношению к материи.

Материализм — это также детерминизм, так как он подразумевает, что все наши мысли и ценности обусловлены бессознательными механизмами. Следовательно, материализм отрицает свободу воли, а с ней и ответственность за свои поступки. Андре Конт-Спонвилль, комментируя «Этику» Спинозы — философа, которого справедливо считает основоположником современного материализма, — пишет:

«Кому придёт в голову осуждать солнечное затмение или землетрясение? Так с какой стати осуждать убийство или войну? Потому что их совершают люди? Предположим, люди являются их непосредственной причиной, но эта причина имеет свою причину, а та — свою, и так до бесконечности. В природе нет ничего случайного, соответственно нет и свободы воли. Люди считают себя свободными только потому, что им неведомы причины их желаний … Таким образом, вера в свободу воли — это не что иное, как иллюзия. Следовательно, мораль — также иллюзия».

Новшество по сравнению с материализмом Спинозы в том, что современный материализм вдохновлён наукой. Сегодня есть два главных типа материализма: историко-социологический, укоренённый в гуманитарных науках и утверждающий, что мы обусловлены историческим контекстом и социальной средой; и натуралистический, утверждающий, что, в конечном счёте, то, кто мы, обусловлено нашей ДНК. Второй тип материализма не отрицает первого, придающего важное значение среде и воспитанию. Эти два типа не просто не исключают друг друга, а часто идут рука об руку, приводя к заключению, что человек — это его тело и его личная история, и не более того.

Именно исходя из этого материалистического убеждения трансгуманисты второго типа делают вывод, что, поскольку мозг — это машина, пусть и более сложная, компьютеры однажды смогут мыслить, как люди, а возможно, и испытывать эмоции наравне с нами — при этом имея намного лучшие вычислительные способности и сопротивляемость испытаниями времени.

6 — УТИЛИТАРИСТСКАЯ И ЛИБЕРТАРИАНСКАЯ ЭТИКА, ЛАВИРУЮЩАЯ МЕЖДУ НЕОЛИБЕРАЛИЗМОМ И СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЕЙ

Трансгуманисты считают, что «запрещать запрещено», и отстаивают право каждого человека на переход «от случая к выбору». Кто-то может сказать, что этот призыв к свободе полностью противоречит всему сказанному до их пор о материализме и детерминизме. Для приверженца свободы воли это действительно так. Однако материалистов никогда не смущало данное противоречие. Как говорил ещё Спиноза, в повседневной жизни идея свободы воли полезна; просто необходимо помнить о том, что на самом деле это иллюзия.

Но обратимся к политическим коннотациям этого либерального/либертарианского идеала, который отстаивают трансгуманисты. Макс Мор подчёркивает:

«Самостоятельность и личная ответственность идут рука об руку с самоэкспериментированием. Экстропиане принимают ответственность за последствия своих свободных решений … Экспериментирование и самопреобразование невозможны, если не идти на риск, но мы хотим иметь свободу самостоятельно оценивать потенциальные риски и выгоды, принимать собственные решения и нести ответственность за их последствия. Мы решительно выступаем против любого принуждения со стороны тех, кто стремится навязать свои суждения о безопасности и эффективности различных способов самоэкспериментирования».

Это риторика, типичная для революционного индивидуализма, который игнорирует коллектив и отказывается признавать очевидный факт о том, что редактирование генома части населения не может не сказаться на остальном населении. При этом либертарианская революция породила ультралиберализм и эгалитаристскую социал-демократию. Жильбер Оттуа пишет:

«Подводное течение трансгуманизма всегда было и остаётся тесно связано с либеральным, неолиберальным и даже либертарианским индивидуализмом. Данное течение, которое претендует на аполитичность, де-факто близко к футуристическому технокапитализму американских транснациональных компаний … В то же время, социально сознательные трансгуманисты интересуются проблемами вроде бедности, несправедливости, неравенства, окружающей среды … Необходимо вести борьбу на двух фронтах: традиционном гуманистическом и трансгуманистическом. Мечта трансгуманистов — примирить индивидуализм и социализм: стремление отдельных людей к совершенствованию должно привести к улучшению общества и человечества в целом».

Правда в том, что это, казалось бы, противоречивое измерение политической идеологии трансгуманизма легко разрешается, если поместить его в контекст мысли 60-х годов. Однако главное другое: тогда как личная свобода — это одновременно главная движущая сила и цель трансгуманизма, его конечная цель явно утилитаристская: преодоление страданий и достижение счастья (этим отчасти объясняется растущая популярность движения). Кто может быть против благополучия и искоренения страданий, если не сущий дьявол во плоти?

Утилитаризм, этическая философия, доминирующая в англо-саксонском мире с XVIII века, — это, прежде всего, эвдемонизм: представление о том, что люди — это существа, которых объединяет стремление к счастью. Стремление — ключевое слово здесь, ведь для утилитаристов люди определяются своими устремлениями, которые в конечном итоге сводятся к поиску счастья и избеганию страданий. В то же время, люди ничего не делают бескорыстно.

Всё, что люди делают, они делают, исходя из своих интересов, сознательных или бессознательных. Действия, которые на первый взгляд кажутся бескорыстными и альтруистическими (например, когда человек, рискуя собственной жизнью, спасает других), на самом деле продиктованы скрытой выгодой. Тем не менее, утилитаризм — это не идеология, ставящая на первое место удовлетворение личных интересов. Утилитаризм не тождествен эгоизму. В его основе лежит утверждение о том, что поступок заслуживает одобрения не тогда, когда он соответствует только своим личным интересам, а когда помогает достичь счастья максимально возможному количеству людей — другими словами, когда он повышает общий уровень счастья и благополучия в мире. Из этого следует, что утилитаристов заботит общее благо, а не личная выгода. То есть утилитаризм — это не индивидуализм.

Отсюда вывод о том, что трансгуманистическая этика должна распространяться на всех существ, способных испытывать наслаждение и страдания, в том числе на животных — а, в один прекрасный день, возможно, и на мыслящие машины.

7 — «ДЕКОНСТРУКЦИОНИСТСКАЯ», ЭГАЛИТАРИСТСКАЯ, АНТИСПЕСИШИСТСКАЯ И ПРОЭКОЛОГИЧЕСКАЯ ИДЕОЛОГИЯ

Демократический идеал, прямо связаный с утилитаризмом, основан на следующем предположении: прежние общества пренебрегали опредёленной категорией существ по причине своих расистских, сексистских, спесишистских и аристократических предрассудков, тогда как демократическое движение последних двух столетий состоит в обратном: признании прав чернокожих и рабов, женщин, детей, безумных, а теперь и животных. Как подчёркивает Жильбер Оттуа, трансгуманизм противопоставляет себя традиционному метафизическому антропоцентризму, согласно которому человек (предпочтительно белый и мужского пола) занимает особое место в мире:

«Быть "постгуманистом" означает изобличать эти заблуждения и их последствия: спишистский антропоцентризм, отделяющий человека от всех остальных живых существ, способствующий угнетению или уничтожению последних … Традиционный и современный гуманизм — это, помимо прочего, изобретение этноцентристского, сексистского, колониалистского, империалистского Запада … Он ставит на первое место западного белого мужчину».

Трансгуманизм хочет сохранить от традиционного гуманизма только «положительное»: рационализм, критическое мышление, эгалитаризм, свободу и права человека, отвергнув всё остальное в пользу «постчеловеческого гуманизма».

8 — ПРИЗЫВ К БДИТЕЛЬНОСТИ, ДЕМОКРАТИИ И СВОБОДНОМУ ОБСУЖДЕНИЮ

Многие трансгуманисты осознают научные и этические риски, связанные с их проектом. Они наизусть знают все аргументы своих критиков и открыты к демократическому диалогу. Большинство трансгуманистов охотно дискутируют, так как убеждены, что решением может быть только рациональный подход и никак не догматизм и уж тем более насилие.

Лоран Александр, несмотря на свои трансгуманистические взгляды, пишет, что риски и этические проблемы, сопряжённые с переходом от терапевтической модели к «мелиоративной», не должны замалчиваться:

«Наш геном хрупок. В его основе лежат тонкие механизмы, и минимальное вмешательство в один из них может иметь катастрофические последствия … Не далее как в прошлом веке генетика использовалась для оправдания расизма, Холокоста и колониализма … Нельзя забывать о том, что биология использовалась для воплощения в жизнь расистского безумия».

Поэтому необходимо сохранять бдительность как в научной плоскости (нельзя легкомысленно экспериментировать с нашими генами, так как это может иметь непредвиденные последствия), так и в моральной (нужно взвесить все выгоды и риски экспериментов со стволовыми клетками, так как последствия могут быть необратимыми).

ГЛАВА 3

БИОТЕХНОЛОГИЧЕСКАЯ АНТИНОМИЯ

«БИОКОНСЕРВАТОРЫ» ПРОТИВ «БИОПРОГРЕССИСТОВ»

Наиболее веские аргументы против трансгуманизма — необязательно наиболее сложные. Они вытекают скорее из здравого смысла. Первым на ум приходит следующий: не являются ли генетические манипуляции неоправданным риском? Есть ли уверенность в том, что проект по улучшению человечества принесёт положительный результат?

Трансгуманисты отвечают, что если не вставлять палки в колёса научным исследованиям, в один прекрасный день станет возможным устранить все патологии, связанные со старением. Обоснование всегда одно и то же: учитывая прогресс последних лет в генетике и новых технологиях, было бы абсурдно и безответственно отказываться от возможности победить старость и неизлечимые наследственные заболевания и в целом улучшить человечество. Нужно установить разумные медицинские и этические границы, а не запрещать исследования. Можно также взглянуть на проблему с противоположной стороны, как это делает Бостром в своей «Басне о драконе-тиране», и сказать, что самым большим риском будет не идти ни на какой риск. То же самое можно сказать и по поводу нравственных опасений, ведь как только возможность улучшить положение человека станет реальностью, станет предосудительным этому препятствовать.

Помимо конкретных возражений и ответов на них, есть также общие вопросы о принципах. И одна из главных заслуг трансгуманизма заключается в том, что он заставляет нас задавать себе эти вопросы. В своей классической книге «После человечества» Аллен Бьюкенен приводит главные философские, теологические и моральные аргументы против трансгуманизма и наиболее распространённые ответы на них. Это можно назвать спором «биоконсерваторов» и «биопрогрессистов». Вот как Бьюкенен резюмирует аргументы «биоконсерваторов»:

«Впервые в истории человек может воздействовать на свой геном. Но человеческий организм — это единое целое, результат сложного процесса эволюции. Поэтому совершенно безответственно вмешиваться в тонкое равновесие, созданное природой, с целью улучшить то, что и так хорошо. Настоящее положение дел не совершенно, но удовлетворительно. Не стоит идти на такой огромный риск ради одного лишь улучшения. Те, кто стремятся к улучшению биомедицинским путём, на самом деле хотят достичь совершенства. Вместо этого нужно ценить то, что у нас есть».

Вот ответы на эти аргументы:

«Со времён своего появления на планете, человек постоянно изменял свою биологию и свой геном: череда улучшений, от аграрной революции до возведения городов, создания политических институтов и изобретения транспортных средств, привела к смешению генов, которые прежде были изолированы друг от друга. Человеческий организм — это не тщательно сбалансированная система, поскольку эволюция не создаёт сбалансированных и самодостаточных организмов. Она находит временные и быстрые решения конкретных проблем, не принимая в расчёт благополучие человека и моральные соображения. Положение миллионов людей неудовлетворительно, и чтобы улучшить их жизнь, необходимо прибегнуть к биомедицинским манипуляциям. Чтобы решить проблемы, которые мы сами же создали, — загрязнение, перенаселение, глобальное потепление — мы должны улучшить свои умственные способности. Биомедицинское улучшение — это стремление не к совершенству, а к совершенствованию. Желание улучшить отдельные способности человека с целью повышения благополучия или сохранения того, что мы имеем, не имеет ничего общего со стремлением к господству. Благодарность за то, что у нас есть, не противоречит совершенствованию».

Как видим, критика касается как принципов, так и последствий (не поддающихся контролю, по мнению биоконсерваторов) биотехнологической революции. Рассмотрим её более подробно.

АРГУМЕНТЫ ФРЭНСИСА ФУКУЯМЫ ПРОТИВ ТРАНСГУМАНИЗМА: САКРАЛИЗАЦИЯ ПРИРОДЫ КАК МОРАЛЬНОЙ НОРМЫ

Если взглянуть на вещи с точки зрения традиционных религий, считающих любое вмешательство в живое святотатством (поскольку монополия на это принадлежит Богу), и добавить сюда сторонников (верующих и неверующих) неприкосновенности человеческой природы (генома), нетрудно понять, почему изменение человеческой природы считается преступлением против морали. Для традиционалистов эта мораль укоренена в свойствах, присущих всем людям. Пытаться их изменить означает подрывать естественные основы этики. Соответственно, по мнению Фукуямы, изменение того, что было дано людям от природы, предвещает конец человечества как морального вида, достойного иметь человеческие права:

«Даже если до генетической инженерии на уровне вида остаётся 25, 50 или 100 лет, всё равно она будет иметь куда более серьёзные последствия, чем прочие направления развития биотехнологий. Причина состоит в том, что природа человека есть самая основа нашего понятия о справедливости, морали и хорошей жизни, и всё это изменится с распространением новой технологии … Существуют достаточно разумные причины уважать естественный порядок вещей и не считать, будто люди способны так легко улучшить его путём непродуманного вмешательства ... Строительство плотины или засев какой-либо площади монокультурой рвёт невидимые до того связи и нарушает равновесие системы совершенно непредвиденным образом. То же верно и относительно природы человека. Есть много аспектов человеческой природы, которые мы думаем, что понимаем до конца или хотели бы изменить, будь у нас такая возможность. Но улучшение природы — не такая уж простая вещь. Пусть эволюция действует вслепую, однако она следует беспощадной логике адаптации, и в результате её действия организмы оказываются приспособлены к своей среде».

И это ещё не всё.

Биотехнологии не только рискуют подорвать основы морали, но и обеспечивают легитимность евгенике. Само собой, эта новая евгеника не будет навязываться государством (отдельные люди и семьи смогут делать свободный выбор) и не будет использоваться для истребления людей (а, наоборот, для их улучшения). Тем не менее, по мнению Фукуямы, опасность заключатся в том, что родители будут поддаваться веяниям моды (одно поколение захочет светловолосых детей, другое — темноволосых; одно — спокойных, другое — напористых и т.д.), и впоследствии дети будут упрекать родителей за их выбор.

Стоит отметить, однако, что верно также обратное: дети могут позже упрекнуть своих родителей за то, что те из религиозных или нравственных соображений не сделали всё возможное, дабы избавить их от потенциальных болезней и в целом «улучшить» их.

Исходя из аргумента о том, что этические принципы укоренены в человеческой природе, которая, в свою очередь, связана с биологической «инфраструктурой», Фукуяма выдвигает ряд других возражений, суть которых сводится к реабилитации традиционных космологических и религиозных идей, предшествовавших научной революции и просветительской идее прогресса.

Прежде всего, он подвергает сомнению разделение на «быть» и «должно быть». На первый взгляд, оно кажется оправданным. Например, наука говорит, что курить — вредно для здоровья, но она не может говорить, что курить нельзя и что это аморально (решение об этом должен принимать только сам человек). Этому современному аргументу (который поддерживали Кант и Юм) Фукуяма противопоставляет идею греческих философов (прежде всего, Аристотеля) о том, что моральный аспект заложен в сути вещей, в природе космоса. Он рассуждает следующим образом: во-первых, связь между «быть» и «должно быть» обеспечивается волей; во-вторых, если курить опасно, то, поскольку никто не хочет умирать, «не курить» становится императивом.

Откровенно говоря, данный аргумент не выдерживает критики. Пытаться укоренить мораль в бытии и природе — тщетная затея. Само собой, если я не хочу умирать, то должен быть заинтересован в том, чтобы бросить курить, однако моральные соображения тут ни при чём. Речь идёт о гипотетическом императиве «если …, то …». Да, если я хочу остаться здоровым, то должен бросить курить. Но что если я не хочу? Что если мне наплевать? Что если мне нравится прожигать жизнь? Что можно возразить на это с точки зрения морали? Совершенно ничего.

Второй аргумент Фукуямы заключается в том, что личный выбор отдельных людей неизбежно будет иметь последствия и для всех остальных. Например, курильщики и алкоголики ставят под угрозу здоровье других людей, а также непропорционально обременяют систему здравоохранения. Так же будет и в случае с трансгуманизмом: например, более медленное старение дорого обойдётся обществу:

«Если большинство людей выбирают жить на 10 лет дольше ценой утраты 30 процентов своих способностей, за поддержание их жизни должно будет заплатить общество в целом. Нечто подобное уже сейчас имеет место в Японии, Италии и Германии, где население стареет очень быстро. Можно представить себе и худший сценарий, при котором доля беспомощных стариков будет ещё большей, что повлечет за собой значительное падение уровня жизни … При наиболее радикальном сценарии, неограниченное увеличение продолжительности жизни может заставить страны ограничить рождаемость».

Данное возражение имеет смысл, однако если довести его до крайности, придём к пугающему выводу: необходимо ли в таком случае отказываться лечить курильщика от рака лёгких или алкоголика от цирроза печени? Начиная с какого возраста стоит отказывать пожилым людям в лечении?

Третий аргумент направлен против ньютоновской и кантовской идеи о том, что природа аморальна и, как отмечает Бьюкенен, безжалостна к слабым. Фукуяма выступает за иное представление о природе — древнегреческое представление о космической гармонии, справедливости и благости. Согласно эволюционной этике, в процессе эволюции человек осознал, что в его интересах сотрудничество, а не вражда; мир, а не война; взаимопомощь, а не индивидуализм.

Последователь Дарвина Майкл Рьюз говорит: «Мораль, то есть представление о добре, зле и долге, — это плод эволюции … под этим я имею в виду, что она является конечным продуктом естественной эволюции и воздействия последней на случайные мутации». По мнению последователей Дарвина, человечество в результате многочисленных генетических мутаций в итоге пришло к чему-то вроде теории справедливости Ролза, эгалитаристской морали, основанной на взаимоуважении и правах человека. Рьюз выделяет два типа альтруизма: «биологический» и «этический». Первый не подразумевает сознания и существует в мире животных — например, среди муравьёв и пчёл, которые помогают друг другу. Альтруизм же матери Терезы основан на сознательных ценностях. Однако, на самом деле, эти два типа альтруизма — это одно и то же, ведь второй является следствием естественной эволюции; он возник, поскольку лучше способствовал выживанию человечества.

Изучая историю, начинаешь сомневаться в том, что мораль и взаимоуважение укоренены в человеческой природе. Действительно ли мы уверены, что сотрудничество, взаимопомощь, солидарность, мир и братство — это приоритеты для человечества? Действительно ли человеческая природа настолько совершенна, что не нуждается в улучшении? Если у человека и есть склонность к нравственному поведению, то она обусловлена вовсе не природой, а демократической культурой. Правда в том, что поведение человека не полностью продиктовано природой; он имеет опеделённую долю свободы, что позволяет ему каждый раз делать выбор между добром и злом, быть то великодушным, то более жестоким, чем любое дикое животное.

КРИТИКА МАЙКЛА СЭНДЕЛА, ИЛИ «НЕПРЕРЫВНОЕ СОВЕРШЕНСТВОВАНИЕ»: ПОДРЫВАНИЕ ЦЕННОСТЕЙ СКРОМНОСТИ, НЕВИННОСТИ И СОЛИДАРНОСТИ

В своей книге «Против совершенства: Этика в эпоху генной инженерии» философ Майкл Сэндел утверждает, что трансгуманизм будет означать переход от установки благодарности за то, что у нас есть, к установке господства человека над миром и самим собой. Эта прометеевская установка подрывает три ценности, имеющие решающее значение для совместной жизни: скромность, невинность и солидарность.

Рассмотрим подробнее эти три ценности. Первым делом скромность:

«Тот факт, что мы любим своих детей, но до сих пор не имели возможности выбрать такого ребёнка, какого хотим, заставлял родителей быть открытыми к тому, что в их глазах не было идеальным. Эта открытость должна поощряться не только в семейных делах, но и в отношении к окружающему миру в целом. Такой мир, как в фильме «Гаттака», где родители выбирают пол и черты своего будущего ребёнка, будет миром, враждебным ко всему непредсказуемому и нежелательному».

Другими словами, из-за гордыни, проистекающей из желания господствовать над всем, мы потеряем скромность (а с ней и благодарность за всё, что у нас есть) и открытость ума (то есть способность принимать то, что не соответствует нашим ожиданиям или предпочтениям).

Далее Сэндел пишет об утрате невинности из-за обязанности выбирать физические и психические черты детей, чтобы не ставить тех в невыгодное положение по сравнению с другими детьми, чьи родители выбрали улучшить их способности:

«Иногда утверждается, что генетическое улучшение разрушает чувство ответственности … Но на самом деле всё наоборот: оно ведёт к повышению ответственности. Мы начинаем меньше полагаться на случай и больше на выбор. Родители становятся ответственными за выбор лучших черт для своих детей. Одно из преимуществ того, что мы считаем себя сотворёнными — неважно, природой или Богом — в том, что мы не несём ответственности за то, какие мы есть. Чем больше мы можем выбирать врождённые качества, тем более тяжёлой становится ноша. Сегодня, если баскетболист делает плохой бросок, тренер может упрекнуть его за неверный выбор позиции. Завтра он будет его упрекать за слишком маленький рост».

Разве дети, родившиеся немыми или слепыми, не будут упрекать своих родителей? Сендэл считает подобный упрёк несправедливым, но совершенно очевидно, что многие другие посчитают его вполне оправданным.

Проблемы, порождаемые утратой солидарности, по мнению Сэндела, вызывают не меньшую тревогу:

«Парадоксальным образом, повышение ответственности за нашу собственную судьбу и судьбу наших детей может обернутся снижением чувства солидарности с теми, кто менее одарён, чем мы. Ведь чем больше чем склонны считать, что наша судьба зависит от воли случая, тем больше у нас причин испытывать солидарность с другими людьми».

Он иллюстрирует свой аргумент, приводя в пример страхование:

«Рынок страховых услуг имитирует практику солидарности, поскольку людям неизвестны их собственные факторы риска. Предположим, что продвинутые генетические тесты смогут точно прогнозировать наше будущее состояние здоровья и нашу продолжительность жизни. Те, кто могут рассчитывать на крепкое здоровье и долгую жизнь, покинут корабль … Аспект солидарности в страховании исчезнет как только люди, наделённые хорошими генами, перестанут пользоваться услугами компании, страхующей людей с плохими генами».

Сэндел также критикует трансгуманизм с политической точки зрения. При новых возможностях, считает он, люди будут далеки от равенства. Генетическая инженерия будет стоить дорого (по крайней мере, поначалу), и разница в уровне доходов превратится в разницу между жизнью и смертью.

Более того, в будущем могут сосуществовать несколько видов человека, как это было во времена неандертальцев и кроманьонцев (а сосуществовали они далеко не мирно). Сторонники трансгуманизма осознают данную проблему, так как признают необходимость государственного вмешательства с целью гарантировать доступность трансгуманизма для каждого.

Что касается геополитики, то, по мнению Сэндела, есть опасность, что новые технологии будут использоваться не в мирных целях — например, тоталитарными режимами или террористическими организациями. Кроме того, есть реальный риск возникновения «генетического туризма», как происходит сейчас с эстетической хирургией в некоторых странах (например, Бразилии). С точки зрения духовности, вопрос о смысле жизни будет подниматься ещё чаще и в иной плоскости, чем раньше. Что будет значить жизнь для человека, лишённого понятия о конечности?

КРИТИКА ТРАНСГУМАНИЗМА ХАБЕРМАСОМ: ЗАПРЕТИТЬ УЛУЧШЕНИЕ И СОХРАНИТЬ ТЕРАПЕВТИЧЕСКУЮ МОДЕЛЬ

В своей книге «Будущее человеческой природы: На пути к либеральной евгенике» Хабермас рассматривает проблему с точки зрения ребёнка, родители которого решают отредактировать его геном с целью улучшить его генетический материал (то есть действуют в духе трансгуманизма). Свобода ребёнка, его будущее восприятие самого себя как автономой личности, по мнению Хабермаса, существенно пострадает от вмешательства родителей и их решения улучшить то или иное качество (например, способности к спорту вместо творческих способностей). Вот что он пишет:

«Начиная с какого момента увеличение предоставляемой родителям свободы выбора (пониаемой как возможность самоопределения), начинает идти во вред детям? … Представьте себе молодого парня или молодую девушку, которые в один прекрасный день узнают, что их геном был модифицирован до их рождения без каких-либо веских медицинских причин. Осуществляя это генетическое вмешательство с целью улучшить способности своего ребёнка, родители руководствовались собственными предпочтениями. Однако далеко не факт, что ребёнок унаследует представления и предпочтения своих родителей. Как следствие, он может возмутиться, что родители решили наделить его математическими, а не спортивными или музыкальными способностями, которые были бы гораздо полезнее для карьеры спортсмена или пианиста, к которым он в действительности стремится».

Приведённый Хабермасом сценарий с математическими способностями вместо музыкальных маловероятен с научной точки зрения. Вопреки идее о существовании «математической шишки», ни один серьёзный биолог не станет заявлять о наличии связи между генетическими манипуляциями и способностями такого рода. Тем не менее, абстрагируясь от примеров математики и музыки, вполне вероятно, что в недалёком будущем можно будет выбирать качества своего ребёнка. Поэтому вопрос, который ставит Хабермас, в принципе уместен.

Рассмотрим проблему потенциального конфликта между свободой родителей и свободой ребёнка. Напрашивается контраргумент: не обстоит ли дело таким же образом с образованием? Родители выбирают за своего ребёнка конкретное учебное заведение; языки, которые тот будет изучать; и направление обучения. Родители также прививают ребёнку нравственные, политически и духовные ценности (при этом не имеет значения, впитывает ли ребёнок эти ценности или отвергает).

Вот что отвечает на это Хабермас:

«Выраженные таким образом ожидания подвергаются процессу социализации; в отличие от решений, влияющих на его генетическую судьбу, они не неизменны. Есть большая разница между установками родителей, которые можно критически переоценить в подростковом возрасте, и генетической программой, которая представляет собой данность, с которой ничего нельзя поделать».

Мне, однако, кажется, что дети могут переоценивать как образовательные решения своих родителей, так и генетические. Поэтому аргумент Хабермаса кажется мне неубедительным. Но вернёмся к его рассуждению.

Хабермас не возражает против генетических манипуляций в целом; он лишь считает, что они допустимы только в целях предотвращения болезней. В этом случае, при сугубо терапевтическом подходе, ребёнок не станет упрекать своих родителей за вмешательство — более того, он упрекал бы их за невмешательство.

«Можно взять в качестве критерия здоровье и предотвращение болезней. Никто не имеет права принимать за другого человека решения о распределении биологических ресурсов, руководствуясь собственными предпочтениями. Генетическое вмешательство должно осуществляться только при условии потенциального согласия человека … так может быть исключительно в случае очевидного зла, которое можно с уверенностью предсказать … в том же, что касается положительных ценностей, наши взгляды существенно расходятся».

ЧЕТЫРЕ ВОЗМОЖНЫХ ОТВЕТА НА КРИТИКУ ХАБЕРМАСА

Представим, вслед за Хабермасом, что появляется своего рода «генетический супермаркет детских качеств». В ответ на аргументы философа можно выдвинуть четыре возражения.

Во-первых, важно подчеркнуть, что, с точки зрения этики, обоснованность разграничения между природой и обществом вовсе не очевидна. Во-вторых, нет научных оснований считать, что возможно заложить (как это утверждает Хабермас) способности к искусству или способности к науке. В любом виде когнитивной деятельности участвует от 8 до 11 тысяч генов. Именно поэтому трансгуманисты говорят об улучшении умственных, физических и эмоциональных способностей в целом, а не об улучшении способностей к определённой дисциплине. Но примем гипотезу Хабермаса дискуссии ради. Даже в этом случае трудно согласиться, что социальное, языковое, культурное или моральное наследие меньше сковывает детей, чем биологическое. Ничто не может полностью ограничивать нашу свободу и диктовать нашу жизнь. Мы всегда свободны в пределах данных условий.

Наши родители выбирают для нас школу и направление обучения, навязывают нам культуру и родной язык, своё мировоззрение и этические принципы. Чем это отличается от врождённых талантов, которыми они могут решить нас наделить и которыми мы можем впоследствии воспользоваться или не воспользоваться? Любая данность — это лишь контекст.

Предположим, что биологическое действительно более устойчиво и неизменно, чем социальное. Хабермас утверждает, что ребёнок может упрекнуть своих родителей за выбор определённых качеств, и что этот выбор отличается от выбора образования, также сделанного за него. Но разве не очевидно, что отказ от выбора — это тоже выбор? Наши родители, хотят они этого или нет, передают нам определённый генетический багаж. Тот факт, что они его не выбирают, не меняет того факта, что мы его получаем. Хабермас ссылается на книгу Бьюкенена «От случая к выбору», но Бьюкенен несомненно задал бы ему вопрос: почему случай предпочтительнее выбора? Ведь ребёнок может упрекнуть родителей как за то, что они ничего не сделали, так и за то, что они выбрали за него то или иное улучшение.

Более того, не совсем понятно, чем в моральном отношении отличается патологическое зло от непатологического зла. Трансгуманизм стремится не только к интеллектуальному и нравственному улучшению человека, но также к избавлению от страданий, связанных с возрастом, болезнями и смертью. Даже если допустить, что человек может не хотеть быть более умным или более сильным (во что верится с трудом), кто хочет стареть и умирать? Поэтому различие, которое Хабермас проводит между допустимостью предотвращения патологических зол и недопустимостью предотвращения непатологических (старения и смерти), не имеет смысла с нравственной точки зрения. Мы уже рассматривали примеры карликовости, уродства, эстетической хирургии и Виагры: почему аморально хотеть подобных улучшений для себя и своих детей, учитывая, что старение и смерть воспринимаются большинством людей как не меньшее зло, чем болезни?

Даже если отвергнуть все эти три контраргумента, остается ещё четвёртый. Хабермас позиционирует себя как философ свободы. Все его аргументы против генетических манипуляций с целью улучшения ребёнка основаны на идее о том, что свобода ребёнка в будущем будет ограничена, и это необратимым образом отразится на его восприятии самого себя как свободной личности. Но это, опять же, смешение контекста с обусловленностью. Мы всегда помещены в тот или иной контекст. Однако любой контекст — даже если речь идёт о тюрьме — является полем для осуществления человеческой свободы.

ВЕЧНАЯ ЖИЗНЬ: КОШМАР ИЛИ РАЙ НА ЗЕМЛЕ? НЕСКОЛЬКО МЕТАФИЗИЧЕСКИХ, ЭТИЧЕСКИХ И ПОЛИТИЧЕСКИХ ПРОБЛЕМ, ПОРОЖДАЕМЫХ БЕССМЕРТИЕМ

Борьба со старением и смертью часто сталкивается с неприятием: как со стороны религий, которые боятся утратить значительную часть своего влияния, так и со стороны светских идеологий, которые предвидят потенциальные проблемы, сопряжённые с увеличением продолжительности жизни (хотя это может стать реальностью не раньше, чем через несколько десятков лет). Как демонстрируют мифы об Асклепии и Сизифе, проблемы будут вполне реальными — если не сказать неразрешимыми.

В психологическом плане, что делать со свободным временем? Как говорил Вуди Аллен: «Вечность — это утомительно. Особенно под конец». Разве не ощущение конечности, утекающего времени и неизбежности смерти подталкивает нас к действию? В этическом плане, как быть с неравенством? Генетическая инженерия будет стоить дорого (по крайней мере, поначалу), и разница в уровне доходов превратится в разницу между жизнью и смертью. В демографическом плане, как избежать перенаселения, если люди перестанут умирать? Придётся ли привыкать жить в мире, где нет детей? Будем ли мы вынуждены колонизировать другие планеты? В метафизическом плане, вопрос о смысле жизни будет подниматься ещё чаще и в иной плоскости, чем раньше. Что будет значить жизнь для человека, лишенного понятия о конечности?

Трансгуманистический проект, имеющий целью покончить с «Драконом-тираном», подвергается резкой критике. Рассмотрим основные аргументы и попробуем представить, как могли бы ответить на них трансгуманисты.

Некоторые называют трансгуманизм фантазией и считают, что человечеству никогда не удастся победить ни смерть, ни даже старость. Христианский философ Бертран Вержели смеётся над попытками науки составить конкуренцию религии:

«В проекте, стремящимся покончить со смертью, прежде всего шокирует его наивность. На данный момент, главная долгожительница в мире — это японка Мисао Окава, которой 116 лет. Рекорд принадлежит француженке Жанне Кальман, которая дожила до 122 лет. Как, исходя из этого, можно утверждать, что вскоре смерть будет побеждена?».

К сожалению, ответ на подобные аргументы очень прост. Достаточно отметить, что он на протяжении истории аналогичный аргумент приводился против всех изобретений, казавшихся на тот момент невозможными. Утверждалиось, что невозможно заставить летать объект, который тяжелее воздуха (самолёт); невозможно развить на машине скорость, выше 60 км/час; невозможно мгновенно передавать на большое расстояние изображения, звуки и данные без проводов; невозможно ступить на поверхность Луны; невозможно расшифровать геном человека; невозможно пересадить человеку искусственное сердце; невозможно восстановить органы при помощи стволовых клеток; невозможно вернуть зрение слепому. В целом, аргумент о том, что нечто не может быть создано в будущем, поскольку не существовало прежде, вызывает только смех. Поскольку Бернар Вержели не глуп, он сразу же добавляет:

«Необходимо признать, что бессмертие возможно. Если оно станет реальностью, возникнут две проблемы: 1) Поскольку люди перестанут умирать, планета окажется перенаселённой … голодная смерть станет реальной опасностью. 2) Если, с целью избежать перенаселения, люди перестанут рожать детей, человечество не сможет обновляться».

Тем самым, он переходит к рассуждению о последствиях того, что только что объявлял невозможным.

Итак, демографический аргумент: как избежать перенаселения, если люди перестанут умирать? Разве что колонизировать другую планету или прекратить рожать детей. Как бы трудно ни было это признавать, смерть имеет свою пользу.

Действительно ли мы хотим жить в мире без детей, перенаселённом мире, где каждый будет думать только о том, как спасти собственную шкуру и прожить как можно дольше?

Социальный аргумент: как быть, если люди никогда не будут выходить на пенсию и прекращать работать? Разве что роботы будут работать за нас, а мы будем предаваться вечной праздности. И как быть с неравенством? Сегодня есть люди, которые зарабатывают в тысячу раз больше других. Но в этом случае, поскольку долгая жизнь будет стоить дорого, неравенство перестанет быть просто вопросом владения более дорогим домом или более дорогой машиной и станет вопросом жизни или смерти. Кто будет иметь право жить, а кто должен будет умереть? Будет ли всё упираться в деньги, и если да, то как профинансировать равенство, которого будет требовать народ? Как отмечает Лоран Александр, расходы на здравоохранение могут многократно возрасти и стать наиболее высокими не в пожилом, а в детском возрасте, и не среди больных, а среди здоровых (которые будут хотеть любой ценой сохранить здоровье):

«Трудно будеть избежать своего рода «"генетического и биотехнологического нормирования". Система здравоохранения не сможет удовлетворить потребности населения, состоящего из одних здоровых людей. Медленно растущая экономика не справится с резким ростом расходов на эмбрионы, младенцев и подростков. Необходимо будет тратить много и на раннем этапе жизни, так как о предрасположенности к болезням будет известно с момента рождения, а может, и раньше. Это будет революция. Сегодня большая часть расходов на здравоохранение приходится на пожилых людей. 70 процентов расходов приходится на 10 процентов населения. В будущем же система здравоохранения должна будет обеспечивать нужды не только больных, но и здоровых, которые не хотят быть больными».

Что ещё хуже, Земля, как во времена кроманьонцев и неандертальцев, будет населена разными видами человека. Те, кто воспользуются новыми технологиями гибридизации и улучшения, будут стареть намного медленнее, чем те, кто — например, из религиозных соображений — останутся «людьми».

Возможно, что модифицированные и улучшенные люди будут сильнее, умнее и будут иметь более высокую сопротивляемость болезням. Что будет с отношениями между людьми в подобном мире?

Вот что говорит по этому поводу Лоран Александр:

«При жизни нашего поколения секвенирование ДНК станет почти бесплатным. При жизни следующего произойдёт значительный прогресс средств исправления генетических и эпигенетических дефектов. Средства предотвращения старения нас не коснутся, так как они подразумевают вмешательство в раннем возрасте. Разрыв между счастливчиками, которые воспользовались этими открытиями, и всеми остальными будет болезненным переходным периодом для человечества. Возникнет пропасть между людьми "до" и "после". Восьмидесятилетний человек "до" будет разительно отличаться от восьмидесятилетнего человека "после". У одних будет долгая, почти вечная жизнь, поскольку они будут умирать только в результате несчастных случаев, убийств или самоубийств. У других, рождённых до победы над смертью, будет обычная жизнь».

Что если тоталитарные режимы запустят массовые программы по улучшению населения с целью предоставить ему преимущество перед жителями других стран? Некоторые уже сейчас проводят облегчённый вариант евгенической политики, пытаясь повысить средний IQ своих граждан.

Стоит упомянуть также моральные, метафизические и религиозные соображения.

Прежде всего, как отмечает Фукуяма, при вмешательстве в природу существует опасность подорвать основы гуманистической этики, которая изначально была укоренена в идее «естественных прав». Не откроет ли человечество тем самым ящик Пандоры, содержимое которого ему неведомо? Во-вторых, разве не смерть придаёт жизни смысл? Разве фильм, книга или музыкальная композиция без конца имели бы смысл? Остались ли бы у нас причины делать что-либо или мы бы предавались вечной праздности? В-третьих, приобрести власть над жизнью означает нарушить монополию Бога, а значит впасть в грех гордыни и совершить богохульство. И, наконец, разве мысль о возможности достижения бессмертия ценой слияния с машиной и хранения своей личности на чём-то вроде USB-накопителя, не должна внушать страх (особенно если учесть, что первые же решения умных машин будут нацелены на устранение всего, что осталось от прежнего человечества)?

ОГРАНИЧЕННОСТЬ ТРАНСГУМАНИСТИЧЕСКОГО МАТЕРИАЛИЗМА: НАИВНОЕ ОТОЖДЕСТВЛЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА С МАШИНОЙ

Материалистский постулат о том, что человеческий мозг — это лишь более сложная машина, основан на бихевиористском подходе к вопросу сознания. Согласно ему, как только наделённые сильным ИИ машины смогут пройти тест Тьюринга, больше не будет принципиального различия между человеческим интеллектом и искусственным. Машины, наделённые самосознанием и способные испытывать эмоции, следовательно, должны будут получить равные с нами права. Они будут такими же самостоятельными, как люди, но намного умнее (что подтверждается победами компьютеров над чемпионами по шахматам и го). Они также смогут работать круглые сутки, непрестанно развиваться, учиться на собственных ошибках и размножаться.

Допустим, это произойдёт. Какие различия между человеком и машиной в таком случае останутся актуальными (прежде всего, в этическом плане)? Нужно ли будет составить декларацию прав роботов? Трансгуманисты, верящие в сингулярность, отвечают на этот вопрос утвердительно.

Однако здравый смысл подсказывает иной ответ: даже будь она способна имитировать нас во всём, машина не сможет испытывать наслаждение и страдание, любовь и ненависть, а также обладать настоящим самосознанием. Само собой, она может вести себя «как если бы» это было так, но она никогда не будет чувствовать по-настоящему, так как для этого необходимо тело. Поэтому полагаться исключительно на поведенческий критерий — очень наивно. Нужно будет поставить себя «на место» машины и понять, что она чувствует (или не чувствует), чтобы делать какие-либо выводы о её человечености. Совершенно очевидно, что это невозможно, и это позволяет приверженцам трансгуманизма «сингулярности» утверждать, будто разницы не будет.

Спиритуалист скажет, что машина всегда будет действовать в рамках программного обеспечения, но материалист ответит, что так же обстоит дело и с человеком, чей мозг — это просто сложная машина (спектр эмоций обусловлен нейронной инфраструктурой), а свобода воли — не более чем выдумка, так как наши мысли, ценности и решения — лишь неизбежные следствия биологии и личной истории.

Однако здесь есть загвоздка. Материалистический детерминизм — это простая гипотеза, недостаток которой в её ненаучности и противоречивости. Прежде всего, отметим, вслед за Карлом Поппером, что детерминизм не имеет ничего общего с наукой; наоборот, это метафизический подход, который в конечном счёте невозможно проверить на практике. Утверждение о том, что все наши поступки обусловлены подсознательными причинами, по определению нефальсифицируемо и не может быть проверено никакими экспериментами. Детерминизм — как Бог или пол ангелов: его невозможно ни доказать, ни опровергнуть.

Более того, в своей классической форме материалистический детерминизм, как продемонстрировал Кант в «Критике чистого разума», неизбежно противоречив. Он подразумевает, что каждое следствие имеет причину в пространстве и времени. Эта причина, в свою очередь, является следствием другой причины, также существующей в пространстве и времени, и так до бесконечности. Из-за этого детерминизм несостоятелен: необходимо либо остановить цепочку причин и следствий, как это делает Лейбниц, постулируя изначальную причину (Бога, природу, историю) — но, в таком случае, детерминизм окажется опровергнут, так как эта первая причина не будет иметь своей причины; либо оставить бесконечную регрессию — но, в таком случае, следствие окажется без объяснения, так как не доведённое до логического конца объяснение нельзя считать объяснением.

Парадоксальным образом, детерминизм оказывается таким же недоказуемым, как и его противоположность — гипотеза о свободе воли.

Как и материалистический детерминизм, лежащий в её основе, гипотеза об умных, чувствующих и наделённых самосознанием машин нефальсифицируема, так как подразумевает лишь внешние критерии сравнения человека с машиной. Это материалистическая утопия, которых немало было и в прошлом, ничуть не более утончённая и убедительная, чем знаменитая механическая утка Жака де Вокансона.

ГЛАВА 3

ЭКОНОМИКА СОВМЕСТНОГО ПОТРЕБЛЕНИЯ И «УБЕРИЗАЦИЯ» МИРА. ЗАКАТ КАПИТАЛИЗМА ИЛИ НЕУМОЛИМОЕ ДЕРЕГУЛИРОВАНИЕ?

Есть тесная связь между интернетом и новой экономикой совместного потребления, олицетворяемой GAFA (Google, Apple, Facebook, Amazon), а также новыми сервисами, напрямую соединяющими физических лиц (Uber, Airbnb, BlaBlaCar). По мнению Джереми Рифкина, эта новая экономика стала возможной благодаря «третьей промышленной революции», немыслимой до широкого распространения интернета. Рифкин прогнозирует, что эта новая реальность вскоре позволит организовать жизнь вне двух структур, которые определяли жизнь с XVII века: государства и рынка. Интернет-инфраструктура со временем породит социальную и политическую организацию беспрецедентного рода, не государственную и не (исключительно) рыночную. В итоге деревни, регионы, а затем и целые страны объединятся в бесплатные и некоммерческие сети (по модели Wikipedia).

В своих книгах Рифкин развивает гипотезу о том, что западный мир пережил три крупных промышленных революции, каждая из которых подразумевала три аспекта: новый источник энергии, повышающий производительность; новое средство связи между людьми (а также транспорта и логистики); и новую социальную организацию производства.

ТРИ ПРОМЫШЛЕННЫЕ РЕВОЛЮЦИИ: КОНЕЦ КАПИТАЛИЗМА БЛИЗОК?

Рассмотрим вкратце эти три этапа.

Первая промышленная революция — это появление печатного станка и паровой машины. Гутенберг изобрёл печатный станок в конце XV века, однако его потенциал был полностью реализован лишь с появлением нового вида энергии в 1780-х, что позволило печатать газеты, книги и плакаты в промышленных масштабах. Появились железные дороги. Благодаря доступности книг и газет возникли государственное образование и пресса. С появлнием заводов начала набирать обороты урбанизация.

Вторая промышленная революция произошла через столетие после первой. Благодаря двум новым источникам энергии, двигателю внутреннего сгорания и электричеству, XIX век стал периодом стремительно развития капитализма. Возникли новые средства связи (телефон, телеграф, а позже радио и телевидение) и транспорта (машины и самолёты).

Третья промышленная революция, которая имеет место в наши дни, как и предыдущие две, подразумевает связь между новым видом энергии («зелёной» энергией: ветряной, солнечной, геотермальной, а в скором времени и газовыми гидратами) и новым средством связи (интернетом). Возникает постнациональная и децентрализованная экономическая, культурная и политическая система, обусловленная развитием соцсетей и инструментов для сбора и анализа больших данных.

В этих беспрецедентных обстоятельствах намечается закат капитализма.

Рифкин использует для обозначения новых сетей термин «коммуны участия». Он проводит параллели с некоторыми эпизодами американской и английской истории, например, борьбой скотоводов с огораживаниями, обозначавшими границы частных владений и не позволявшими скоту пастись свободно, противопоставляя это идее интернета, который, напротив, устраняет все возможные границы и частные владения, чтобы обеспечить круглосуточную связь всех людей и систем в мире.

Рифкин убеждён, что интернет порождает новые формы отношений между людьми. Самый очевидный пример — соцсети, в которых сотни миллионов людей ежедневно обмениваются сообщениями, фотографиями, музыкой и видео. Формально это бесплатная система, однако она позволяет собирать личные данные, а потом продавать их другим компаниям за огромные суммы. Бесплатность — это лишь дымовая завеса, отличный способ зарабатывать деньги.

Объявлять о наступлении посткапиталистического общества без рынка и без правительства — это перебор. На самом деле происходит обратное — мы являемся свидетелями беспрецедентной коммерциализации частной собственности.

Прогнозы Рифкина и реальность разделяет пропасть.

Если вы не знакомы с новым жаргоном (нулевые предельные издержки, экономика совместного потребления, разные поколения интернета, большие данные, подключённые к сети объекты); если вы не понимаете, с какой стати все эти новые идеи должны привести к смерти капитализма и тандема «государство-гражданское общество»; если вы не знаете, как интернет способствует этой новой реальности и как бесплатное помогает зарабатывать миллиарды, то нет ничего удивительного в том, что предыдущие абзацы сбили вас с толку.

Немного терпения.

Я попробую всё это прояснить. Хоть я не и разделяю выводов Рифкина касательно конца работы, заката капитализма, нового формата образования (при помощи MOOC — массовых открытых онлайн-курсов), скорого триумфа экологии и рождения идеального общества, основанного на совместном пользовании, отказе от частной собственности, заботе о ближнем и безвозмездности, его предпосылка абсолютно верна.

ТРЕТЬЯ ПРОМЫШЛЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, ЧЕТЫРЕ ПОКОЛЕНИЯ ИНТЕРНЕТА И ИНФРАСТРУКТУРА ЭКОНОМИКИ СОВМЕСТНОГО ПОТРЕБЛЕНИЯ

Начнём с того факта, что сегодня существует три вида интернета, объединённых четвёртым — интернетом подключённых к сети объектов. Рифкин пишет:

«Объединение интернета связи, интернета энергии и интернета логистики в интернете интегрированных объектов, кладёт начало эпохе совместного пользования … Каждый из трёх видов интернета позволяет функционировать двум другим. Без связи невозможно управлять экономической активностью, без энергии невозможно генерировать информацию и запускать транспорт, без логистики невозможно повышение прибыли. Вместе три операционные системы составляют структуру новой экономической организации».

Предполагается, что именно эта новая структура должна во второй половине нынешнего века привести к закату капитализма и выходу на первый план некоммерческих коммун участия и экономики совместного потребления.

Первый вид интернета — наиболее известный. Это интернет связи, которым мы пользуемся каждый день. Монополия в нём принадлежит GAFA, к которым можно добавить другие соцсети вроде Twitter и LinkedIn, а также сервисы экономики совместного потребления: Uber, Airbnb, BlaBlaCar, TrocMaison.com, Vente-privee.com, Leboncoin.fr, Drivy.com, ParuVendu.fr, Wikipedia и многие другие. Они помогают связаться друг с другом сотням миллионов людей. Некоторые услуги в этом интернете кажутся бесплатными, но это иллюзия. За использование Google, Facebook и Twitter не надо платить. Пользователь вводит поисковые запросы и отправляет сообщения, и не платит за это ни копейки. Позже мы рассмотрим, какие стратагемы позволяют компаниям зарабатывать на бесплатных услугах астрономические суммы, собирая данные о нашем образе жизни, наших мечтах, нашем здоровье, наших изъянах, наших тревогах и наших потребительских привычках, которые они затем продают другим компаниям — что позволяет последним совершенствовать свою стратегию продвижения и продаж, таргетинг клиентов и персонализацию рекламы.

Ищете японский ресторан в 5 округе Парижа в 12:30? Наверняка вы хотите пообедать там вечером. Если тот же запрос вводится в полночь, его смысл меняется: скорее всего, вы хотите еду с доставкой на дом…

Можно сказать, что Всемирная паутина, которая была разработана позже интернета, в начале 1990-х годов, Тимом Бёрнерсом-Ли и Робертом Кайо, — это интернет-приложение (как мессенджеры и электронная почта, например), которое позволило получить доступ (устранив ограничения и барьеры) к разрозненной (по причине отсутствия единого интерфейса) информации. Так что название «Всемирная паутина» вполне оправданно. Благодаря этому она стала инфраструктурой новой экономики совместного потребления, объединяя людей круглосуточно и в какой бы точке мира они ни находились.

Следующим был интернет энергии — так называемые, умные сети электроснабжения. Они основаны на идее о том, что сообщества, будь то на уровне многоквартирного дома, компании, деревни, региона или всего мира, могут объединяться в сети по модели Всемирной паутины, чтобы обеспечивать себя «зелёной», возобновляемой электроэнергией. Каждое сообщество при этом может не только генерировать достаточно энергии для собственных нужд, но и обмениваться энергией с другими. Разумеется, мы пока не достигли этого этапа — проблема хранения энергии и проблема начального вклада на данный момент не решены. Но когда средства будут найдены, а инфраструктура создана, предельные издержки бесконечно возобновляемой энергии будут почти нулевыми (ветер и солнце ничего не стоят).

Третий интернет — это интернет логистики, подход к которой сегодня по-прежнему нерационален. Наши машины, например, используются в среднем всего 6 процентов времени (94 процента времени они простаивают без дела на парковке, отсюда спрос на каршеринг); что касается грузовиков, перевозящих товары, то они часто курсируют полупустыми, а после доставки возвращаются вовсе пустыми. В современной логистике есть и много других изъянов, которые могли бы быть устранены, если бы она была организована по модели двух первых видов интернета.

Именно это предлагает в своём манифесте «физического интернета», опубликованном в 2012 году, Бенуа Монтрёй из Университета Лаваля в Канаде. Этот исследователь, который оказал немалое влияние на Рифкина, показал, что грузовые перевозки неэффективны с экономической, экологической и социальной точки зрения. Он призывает использовать модель интернета связи, чтобы создать своего рода «физический интернет». Любопытно, что в момент зарождения интернета (связи) популярностью пользовалась противоположная модель, и речь шла о создании информационных «магистралей». Для достижения этой цели необходимо было найти единый интерфейс. Так появилась Всемирная паутина. То же самое советует сделать Монтрёй — только не на цифровом, а на физическом уровне (например, стандартизировать упаковку, контейнеры и RFID-метки).

Главный тезис Рифкина заключается в том, что три первых вида интернета объединены в рамках четвёртого: интернета подключённых к сети объектов.

Прогнозируется, что к 2030 году в мире будет 200, а может и 300 миллиардов подключённых объектов, которые будут непрерывно собирать большие данные обо всём.

В большинстве случаев, когда в газетных статьях широкой публике пытаются объяснить, что такое «подключённый к сети объект», приводят в пример снабжённый датчиками холодильник, который сам знает, что скоро у вас закончится молоко, масло или апельсиновый сок — и не только знает, но и может заказать в интернете соответствующий товар без вашего участия. К сожалению, данный пример тривиален и смехотворен по отношению к огромным возможностям, которые подключённые к сети объекты откроют во всех сферах человеческой жизни, от здоровья и предотвращения несчастных случаев до борьбы с преступностью. Правда в том, что уже сейчас есть миллиарды подключённых объектов, которые выполняют куда более важные функции, чем холодильник. Они оповещают о происшествиях, землетрясениях и снежных лавинах, помогают бороться с раком, ухаживать за нетрудоспособными и пожилыми людьми, сигнализировать о гуманитарных катастрофах и автомобильных пробках.

Чтобы понять всю новизну экономики совместного потребления и причины конца капитализма, к которому, по мнению Рифкина, она ведёт, нужно рассмотреть ещё один аспект — тот, который Крис Андерсон называет «обществом нулевых предельных издержек», основанном на концепции «длинного хвоста».

«ДЛИННЫЙ ХВОСТ» И «НУЛЕВЫЕ ПРЕДЕЛЬНЫЕ ИЗДЕРЖКИ»

Американец, родившийся в Лондоне, изначально врач, потом журналист в «The Economist» и шеф-редактор «Wired», и наконец основатель компании-производителя дронов, Крис Андерсон прославился на весь англосаксонсий мир в 2004 году, применив концепицю «длинного хвоста» (изначально понятия из области математики и статистики) к экономике, порождённой новыми технологиями.

По словам Андерсона, тот факт, что хранение и распространение цифрового продукта почти ничего не стоят, позволяет предлагать потребителям не только одни бестселлеры. Можно выводить на рынок практически неограниченную гамму «средних», менее раскрученных товаров, которые понемногу продаются на протяжении очень долгого времени.

Приведём пример. Представьте себе классический книжный или мультимедийный магазин, продающий многочисленные и занимающие много места на полках товары: книги, диски, пластинки и т.д. Хранение и распространение этих товаров стоит денег, и немалых, особенно в крупном городе, где арендная плата, стоимость доставки и зарплаты высокие. Сравните это с моделями iTunes, Amazon или стриминговых сервисов. Им не нужны никакие склады, так как их товары — цифровые. Персонал также не нужен, так как всё делается в несколько кликов. После изначальных инвестиций система функционирует практически без вложений. Это и есть «нулевые предельные издержки».

В традиционной торговле, когда книга, которой продаётся 10 экземпляров в год, занимает в магазине столько же места, что и бестселлер, которого продаётся 100 тысяч экземпляров, продавец неизбежно делает выбор в пользу последнего. Для цифровых же компаний нет никакой разницы, так как стоимость хранения и распространения приближена к нулю. Как следствие, например, iTunes может предлагать пользователям миллионы альбомов (в том числе, малоизвестные и плохо продающиеся) без каких-либо дополнительных издержек для себя.

Андерсон отмечает, что старые альбомы, даже те, которые никогда не были бестселлерами, продолжают регулярно продаваться, хоть и не в больших количествах. Более того, в конечном счёте именно этот «длинный хвост» приносит компании наибольшую прибыль.

Почему? Потому что так как издержки хранения и распространения равны нулю (после того, как инвестиции окупились), продать миллион экземпляров бестселлера или миллион непопулярных товаров по одному экземпляру — это одно и то же. А каждый раз, когда вы покупаете что-то онлайн, вам неизменно предлагают и другие товары: «покупатели, купившие этот товар, также купили…». Это даёт шанс нишевым продуктам, которые продаются плохо, но регулярно; и поскольку их очень много, в итоге они приносят большую прибыль, чем бестселлеры. До наступления цифровой эпохи подобная модель была невозможной.

Андерсон ставит вопрос: как зарабатывать деньги — и даже огромные деньги, как это делают GAFA — на бесплатном, когда конкуренция заставляет изобретать технологии, ведущие к нулевым предельным издержкам? Постараемся на него ответить.

КАК СКОЛОТИТЬ СОСТОЯНИЕ НА БЕСПЛАТНОМ? УМЕЛОЕ ИСПОЛЬЗОВАНИЕ БОЛЬШИХ ДАННЫХ

Есть два способа: классический и новый, многое говорящий о сущности экономики совместного потребления.

Дабы проиллюстрировать первый, возьмём в качестве примера бритвы Gillette. В начале прошлого века Кинг Кэмп Жиллетт выпустил в продажу свой знаменитый бритвенный станок, который должен был прийти на смену опасной бритве. Поначалу это был полный провал. В первый год (1903) был продан всего 51 станок. Однако затем Жиллетту пришла в голову идея продавать свои товары ниже себестоимости, прежде всего банкам и предприятиям, которые вручали станки работникам в качестве подарков. Сколотить состояние Жиллетту позволили аксессуары, ведь чтобы пользоваться практически бесплатным станком, необходимо покупать к нему одноразовые лезвия. Тот же приём используется и сегодня, когда вам предлагают бесплатный телефон при подписании контракта на несколько лет. Другие варианты: игровая консоль или кофе-машина по сниженной цене, чтобы заставить вас покупать игры или капсулы. Во всех этих случаях бесплатное на самом деле не бесплатно.

Модель, созданная Google и Facebook, устроена иначе, но на выходе результат тот же: деньги зарабатываются на бесплатном. Как эти компании ежегодно зарабатывают сотни миллиардов долларов, не взимая платы с пользователей? В отличие от такси или телефона-автомата, нет никакого скрытого счётчика, который тикает, пока вы пользуетесь интернетом, поэтому наивному пользователю кажется, что всё бесплатно.

На самом же деле, как гласит знаменитое изречение (приписываемое Тиму Куку, главе Apple, который критиковал метод ведения бизнеса Facebook и Google), если вы не платите, значит вы и есть товар. И действительно: они не взимают с вас плату за использование их услуг потому, что на основании ваших поисковых запросов собирают о вас информацию, которую затем продают другим компаниям. Это то, что лауреат Нобелевской премии по экономике Жан Тироль называет «двусторонними рынками»: одна сторона бесплатна для физических лиц, другая — платна для фирм:

«Что общего у Google, ежедневных бесплатных газет и PDF-файлов? Все они бесплатны для пользователя. Однако фирмы должны много платить за размещение рекламы или создание PDF-файлов. Одна сторона рынка бесплатна, другая — платна».

Этим объясняется ценность «больших данных», которая постоянно растёт благодаря миллиардам подключённых к сети объектов. «Псевдобесплатное», таким образом, очень прибыльно для тех, кто знает, что с ним делать. Предположительно бесплатные соцсети на самом деле являются частными предприятиями, ориентированными на получение прибыли.

Из этого ясно, что новая экономика, которая развивается стремительными темпами благодаря новым технологиям и подключённым объектам, порождает ситуацию, очень далёкую от конца капитализма. В этой новой экономике мы видим одновременно тенденцию к дерегулированию/децентрализации и получению колоссальной прибыли за счёт бесплатного. Это вовсе не конец капитализма, а расцвет его ультралиберальной и меркантильной версии под прикрытием бесплатности. Будь то соцсеть или стартап по модели Uber, цель неизменна: заработать как можно больше денег как можно быстрее.

КОМУ ПРИНАДЛЕЖАТ БОЛЬШИЕ ДАННЫЕ, КОТОРЫЕ ПРИНОСЯТ НАСТОЛЬКО БОЛЬШУЮ ПРИБЫЛЬ? ПРИВАТНЫ НАШИ ЛИЧНЫЕ ДАННЫЕ ИЛИ ПУБЛИЧНЫ?

Эта новая практика ставит два вопроса. Во-первых, кто является законным владельцем данных? Являются ли они «res nullius», как небо или дождь, которые не принадлежат никому? И, во-вторых, являются ли данные, которые собираются, когда мы пользуемся интернетом, публичными или приватными, доступными кому угодно или, наоборот, защищёнными ограниченным доступом?

Правда в том, что почти все личные данные сегодня доступны крупным ИТ-компаниям: не только GAFA, но также Axiom, Criteo, Target и многим другим, которые используют большие данные в коммерческих целях.

«Данные являются сегодня главным активом компаний вроде Facebook и Google … Тогда как прежде организации собирали и использовали собственные данные, сегодня "брокеры данных" перепродают данные компаний или даже государства самым разным акторам. Например, американская компания Axiom, специализирующаяся на сборе и продаже информации и заработавшая в 2012 году 1,15 миллиарда долларов, по оценкам, владеет в среднем 1,500 единицами данных о 700 миллионах людей в мире».

Новая экономика совместного потребления ставит под угрозу нашу приватность. Помимо того факта, что крупные корпорации вроде Facebook и Google являются монополистами, что порождает подозрения насчёт того, как они используют собираемые ими данные, товаром становится наша личная жизнь.

«Если вы не платите, значит вы и есть товар». А, точнее, ваши личные данные, которые становятся «новой нефтью» и продаются по цене золота.

Представьте, например, что ваша страховая компания или ваш будущий работодатель увидели ваш профиль (или ваших близких) в соцсетях или получили доступ к данным, которые им продала компания, специализирующаяся на этом новом виде бизнеса. А теперь представьте, что они узнали о том, что вы серьёзно больны, исповедуете определённые политические взгляды, имеете определённые привычки и вкусы, которые им не по душе. У вас будут проблемы. Само собой, крупные корпорации, торгующие большими данными, клянутся, что они «анонимизируют» собранные данные, но правда в том, что никто не может гарантировать, что Facebook не передаст их, скажем, NSA. Кроме того, глагол «анонимизировать» сам по себе вызывает тревогу, так как подразумевает, что данные изначально не анонимны.

Ошибка Рифкина в том, что он путает правило с исключением. По его мнению, правилом в экономике совместного потребления должна быть бесплатность, а не выгода. Действительно, есть примеры Wikipedia и форумов для больных. Однако не стоит путать эти исключения с правилом, согласно которому бесплатное используется для получения прибыли.

Здесь мы подходим к одной из главных проблем нашей эпохи, её «трагических» (то есть одновременно положительных и отрицательных) аспектах. Если Google благодаря перекрёстному анализу миллиардов единиц данных, который сделает возможной персонализированную медицину, через 20 — 30 лет сможет победить рак, кто станет жаловаться? Кто станет отказываться от этих благ ради «одной лишь» защиты личных свобод? Проблема в том, что эти неоспоримые блага имеют свою цену. Нельзя и рыбку съесть, и в воду не лезть.

КОНЕЦ КАПИТАЛИЗМА ИЛИ УЛЬТРАЛИБЕРАЛИЗМ?

Представим себе, вслед за Рифкином, закат капитализма, эту утопию, характеризующуюся концом работы (заменой людей роботами), расцветом каучсёрфинга, краудсорсинга, краудфандинга, а может даже и лавсёрфинга. Аргумент Рифкина состоит в том, что конкуренция в конечном счёте ведёт к смерти капитализма, так как вынуждает предприятия делать всё для снижения себестоимости, а следовательно, и прибыли. Вдобавок, большие данные и подключённые к сети объекты позволяют физическим лицам связываться друг с другом почти бесплатно. На этом основании наш новый Ленин прогнозирует появление общества нового типа, ценности которого будут противоположны ценностям прежнего Homo oeconomicus capitalisticus:

• коммунитаризм придёт на смену индивидуализму;

• пользование и доступ — частной собственности;

• услуги — товарам;

• нематериальное (биты) — материальному (атомам);

• коллективный разум — индивидуальному;

• бесплатность — выгоде;

• долговечность — планируемому устареванию;

• сотрудничество — конкуренции;

• забота о ближнем — эгоизму;

• принцип «быть» — принципу «иметь»;

• справедливая торговля — эксплуатации третьего мира.

Если верить Рифкину, это будет рай на земле. Гипотеза Рифкина основана на идее о том, что цифровизация мира неизбежно приведёт к нулевым предельным издержкам, а с ним и к концу прибыли. Например, в случае с iTunes, необходимо 1000 раз продать одну песню, чтобы покрыть расходы на покупку авторских прав, хранение и распространение; 1001-ая песня не стоит больше ничего. Согласно теориям классических экономистов, прибыль также начинает стремиться к нулю. Однако Рифкин забывает, что данный ход мысли верен лишь в том случае, если все будут поступать одинаково, то есть если будут многочисленные конкурирующие компании, которые также смогут снизить свои предельные издержки до нуля. Но это исключение, а не правило. Все цифровые компании стремятся к созданию барьеров, чтобы обезопасить себя от бешеной конкуренции и создать нечто вроде монополии. А для этого важны четыре параметра: размер, ассортимент, повышение качества предоставляемых услуг и бренд. Вполне очевидно, что Uber, BlaBlaCar и Airbnb сумели создать нечто близкое к монополии в своих сферах, то есть устранить значительную часть конкуренции, поэтому нулевые предельные издержки и нулевая прибыль возможны. Однако не все компании — это iTunes, Airbnb или BlaBlaCar. И даже в этих случаях изначальные инвестиции были колоссальными, а риск очень высоким; когда же бренды упрочили своё положение на рынке и приобрели всемирную репутацию, конкурировать с ними стало очень трудно.

Именно так обстоит дело в реальном мире, который совершенно не похож на мир, который описывает Рифкин. Как написал в статье, опубликованной в «La Tribunele» 29 октября 2015 года, экономист Шарль-Антуан Шверер:

«Шеринг-экономика коммерциализирована. Вопреки посткапиталистическому идеалу сотрудничества между равными, BlaBlaCar, Airbnb и остальные создали новую сверхконкурентную модель. Эта (рыночная) экономика ещё сильнее акцентирует рентабельность собственного капитала: физическое лицо использует для предоставления услуг (транспорта или проживания) другому физическому лицу своё имущество (машину или жильё). Тогда как изначально стоимость поездки в BlaBlaCar снижалась по мере заполнения машины, сегодня она является фиксированной за одного пассажира. Прибыль растёт вместе с количеством пассажиров. Прощай логика разделения расходов, здравствуй выгода! BlaBlaCar, Airbnb и UberPop расширили, упростили и монетизировали (!) аренду машин и жилья. Из неформальных и миноритарных практик они превратились в рынок и теперь подразумевают финансовые транзакции».

Идея о том, что экономика нулевых предельных издержек означает конец прибыли, смехотворна. На самом деле произошло с точностью до наоборот. Причина проста: нулевые предельные издержки вынуждают к ускорению инноваций с целью восстановления монополии, благодаря которой получается прибыль (в каждом секторе цифровой экономики в определённый период времени доминируют всего несколько игроков — или даже один игрок). Правда в том, что из-за экономики совместного потребления мы вступаем в эпоху ещё более безжалостной конкуренции. Платное вовсе не становится бесплатным; более того, частная собственность превращается в товар. Вдобавок нарушаются социальные законы, принятые в обществе всеобщего благосостояния.

В упомянутой выше статье Шверер пишет:

«Платформы шеринг-экономики выводят принцип лоукост на новый уровень. Принцип работы Ryanair или Lidl прост: снизить вклад компании и повысить вклад потребителя. Этот принцип применяется в самых разных секторах: отныне клиент сканирует свои товары, заменяя кассира; наполняет бак своей машины, заменяя автозаправщика; выбирает себе место в самолёте, заменяя туроператора. В цифровой сфере этот принцип доводится до крайности: потребители предоставляют услуги (Airbnb и BlaBlaCar), создают контент (YouTube и Facebook) или продукты (приложения Apple), которые монетизирует платформа».

Кто-то может сказать, что единственная цель шеринг-компаний — сократить расходы путём сокращения числа сотрудников. Однако они также заставляют клиента выполнять частью работы, нарушая тем самым социальные законы. Шверер пишет:

«Огромное преимущество выполнения работы физическим лицом заключается в отсутствии социальных гарантий: гик, разрабатывающий приложение для Apple, может работать по ночам; водитель BlaBlaCar работает без перерывов на обед; жильё на Airbnb не обязано соответствовать требованиям для инвалидов. Потребители платят друг другу, поэтому нет необходимости в социальных отчислениях. Цифровые платформы, таким образом, - это воплощение мечты многих предприятий … Для продвижения этой сверхконкурентной бизнес-модели платформы используют идею возрождения социальных связей».

Как обычно, корыстный интерес прикрывается этикой. Данную тактику использует и Рифкин, убеждая нас, что его прогноз станет реальностью, когда среди молодых представителей поколений Y и Z возникнет новая мораль бескорыстности.

ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЛИ ПОКОЛЕНИЯ Y И Z БЕСКОРЫСТНЕЕ ПРЕДЫДУЩИХ?

Рифкин утверждает, что новое поколение будет отличаться от нас: оно будет отдавать предпочтение пользованию перед владением и заботе об окружающей среде перед личной выгодой — одним словом, отвернётся от мира прибыли и денег. Благодаря приложениям вроде UberPop, Airbnb и BlaBlaCar, бескорыстие возобладает над корыстью и эгоизмом. На самом же деле, единственная причина, по которой они отдают предпочтение UberPop или Hitch, — это удобство и дешевизна. Рифкин раз за разом подчёркивает, что молодёжь всё чаще отказывается от покупки машины в пользу каршеринга, как если бы это указывало на конец частной собственности и капитализма. Однако этот отказ не имеет ничего общего с концом частной собственности и связан в первую очередь с тем фактом, что владение машиной в крупных городах ныне сопряжено со множеством проблем: многие молодые люди попросту не могут позволить себе страховку, парковку и содержание машины. Более того, различные запреты, ограничения скорости и утренние пробки превратили автомобиль из олицетворения мобильности и свободы в сущий кошмар.

КОНЕЦ РАБОТЫ? UBER ПРОТИВ ШУМПЕТЕРА

Прежде всего, необходимо рассмотреть две распространённые (и ошибочные) идеи: идею о том, что уберизация и цифровизация мира — это почти одно и то же; и идею о том, что любую профессию можно «уберизировать» или «цифровизировать».

«Уберизировать» означает выставить личную собственность на рынок, чтобы конкурировать с профессиональными предприятиями. Например, в случае с Airbnb, я предоставляю в пользование другому человеку свою квартиру; в случае с каршерингом, — свою личную машину. Само собой, это становится возможным благодаря цифровому приложению, однако устранение традиционных поставщиков услуг не является цифровизацией в строгом смысле.

Настоящая цифровизация — это автоматизация монотонной работы. Например, сортировка адресов — ещё не так давно секретарша делала это вручную, а сегодня компьютер делает это за секунду. Однако это не значит, как многие думают, что профессия секретаря исчезнет. Автоматизируются отдельные задания и намного реже — целые профессии.

Согласно отчёту McKinsey & Company, автоматизировать возможно 45 процентов задач и всего 10 процентов профессий.

Это заставляет рассматривать тезис о конце работы под другим углом. Куда вероятнее, что снижение доходов, обусловленное повышением производительности и неспособностью отдельных людей и рынка труда приспособиться к этим изменениям, вызовет безработицу.

Так что ни Uber, ни роботы, ни цифровизация не смогут отменить Шумпетера. И вот почему.

Как хорошо понимал великий экономист, в основе капитализма лежит принцип «созидательного разрушения»: технические инновации, позволяющие повышать производительность и предлагать всё новые и новые товары и услуги, непрестанно уничтожают прежние виды работы, заменяя их новыми. Капитализм — это постоянное уничтожение, но также постоянное созидание.

Напомним, что Шумпетер говорил о «созидательном разрушении» в 1940-х годах:

«Основной импульс, который приводит капиталистический механизм в движение и поддерживает его на ходу, исходит от новых потребительских благ, новых методов производства и транспортировки товаров, новых рынков и новых форм экономической организации, которые создают капиталистические предприятия … Открытие новых рынков, внутренних и внешних, и развитие экономической организации от ремесленной мастерской и фабрики до таких концернов, как "Ю.С.Стил", иллюстрируют всё тот же процесс экономической мутации, — если можно употребить здесь биологический термин, — который непрерывно революционизирует экономическую структуру изнутри, разрушая старую структуру и создавая новую. Этот процесс "созидательного разрушения" является самой сущностью капитализма, в его рамках приходится существовать каждому капиталистическому концерну».

Наиболее примечательно здесь то, что в этом описании уже незримо присутствуют тревога и сопротивление инновациям. Само собой, инновации имеют положительную сторону — «прогресс». Однако есть также и негативные. Экономист Николя Бузу пишет:

«Созидательное разрушение — это постоянное потрясение для общества. Чем сильнее рост, тем сильнее потрясение. Но без роста не будет улучшения условий жизни. Потрясение для общества наибольшее при появлении технологий общего назначения (GPT), которые оказывают влияние не только на отдельную отрасль, а на экономику в целом. Так было с паровой машиной, электричеством, информационными технологиями, нанотехнологиями. Помимо созидательного разрушения, им свойственна и другая тревожная особенность: они оказывают наиболее позитивное и видимое воздействие лишь спустя долгое время. Поначалу широкая публика плохо понимает их пользу. Лишь по прошествии нескольких десятилетий область их применения становится ясна. Именно тогда они порождают второстепенные инновации, новые рабочие места и более высокие зарплаты».

На первых же порах общественность видит лишь негативные аспекты: нарушение структуры общества, нестабильность, безработицу, неравенство, необходимость переподготовки и т.д. Отсюда восстания, которыми неизбежно сопровождаются присущие капитализму инновации — например, восстание луддитов в 1811 году или восстание лионских ткачей в 1831.

Автоматизация — это одновременно прогресс и предвестник безработицы. Хоть она и создаёт новые рабочие места, это рабочие места не для луддитов и не для лионских ткачей, так как требуют иных навыков и не будут находиться в непосредственной близости к месту их проживания.

Вот почему в момент разрушения людей не успокаивает перспектива будущего созидания. Приведём современный пример: сегодня во Франции есть около 3 тысяч библиотек, и в скором времени все они могут быть (как это произошло с магазинами мультимедиа после появления Amazon) «уничтожены». Само собой, Amazon создаёт новые рабочие места, но не те же самые. Да и, откровенно говоря, очень немногие библиотекари, оказавшиеся без работы из-за техногигантов, станут на них работать.

Таким образом, луддитская идея об угрозе технологий рабочим местам обретает сегодня новую жизнь с появлением GAFA.

Некоторые экономисты ожидают, что мы вскоре можем стать свидетелями роста без занятости, стремительного развития компаний, работающих по принципу Uber или Airbnb, получающих огромную прибыль, не создавая при этом рабочих мест, так как в основе работы их приложений лежат мощные алгоритмы, делающие возможной почти полную автоматизацию.

По оценкам компании по управленческому консалтингу Roland Berger, до 2025 года во Франции из-за цифровизации может исчезнуть 3 миллиона рабочих мест (эти цифры не учитывают возникновения новых профессий и родов занятий). На деле во Франции ежедневно исчезают около 10 тысяч рабочих мест… но при этом появляются 9 тысяч новых! То есть нужно всего-то чтобы исчезало на 1 тысячу меньше, а создавалось на 1 тысячу больше, и ситуация наладится.

ВАРИАНТ КОНЦА РАБОТЫ: АРГУМЕНТЫ ДАНИЭЛЯ КОЭНА О КОНЦЕ РОСТА

Ведут ли новые технологии к концу роста, если не к концу работы? Пора ли нам учиться ценить качество превыше количества, «быть» превыше «иметь», мудрость древних превыше консьюмеризма наших современников? Именно так утверждает Даниэль Коэн в своей последней книге.

По его мнению, разрушение может быть созидательным только при условии, что новообразованная отрасль будет производительной и будет обеспечивать рост. Например, так было, когда индустриализация и урбанизация сократили сельскохозяйственную отрасль в пользу более производительной промышленности. Это дало новый толчок росту. Сегодня же рабочие места в сфере обслуживания, которые исчезают из-за «уберизации» мира, цифровой революции и экономики совместного потребления, не заменяются производительной работой в другой отрасли.

Новые технологии делают нашу жизнь лучше, но они также уничтожают рабочие места, не заменяя их новыми.

Коэн приводит в пример театр (сектор В), который проигрыват конкуренцию Голливуду (сектор А, который наводняет планету продуктами с нулевыми предельными издержками, поскольку люди бесплатно смотрят американские фильмы по телевизору). Сектор А опустошает сектор В, но «данная ситуация кардинально отличается от перехода от сельского хозяйства к промышленности. В 1900 году 40 процентов занятого населения работали в сельском хозяйстве. Сегодня — всего 2 процента. Это эталон успешного перехода. И вот почему: крестьяне (сектор В) стали работать с промышленной отрасли (сектор А), однако, в отличие от предыдущего примера, этот последний стремительно развивался. Сегодня же большинство уже и так сменили работу в промышленности на работу в сфере услуг. Что произойдёт с потерявшими работу людьми? Если производительность их новой отрасли стагнирует, потенциал для роста существенно сократится».

Следовательно, заключает Коэн, необходимо привыкать к жизни без роста.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ПОЛИТИЧЕСКИЙ ИДЕАЛ РЕГУЛИРОВАНИЯ: ПО ТУ СТОРОНУ ОПТИМИЗМА И ПЕССИМИЗМА

Перед лицом масштабности и радикальности вопросов, которые поднимают трансгуманизм и экономика совместного потребления, некоторые могут решить, что регулирование — недостаточно эффективное решение. Ультралибералам и сторонникам принципа невмешательства оно покажется возвращением к государственному социализму. Верующим и всем, кто хочет остановить прогресс, чтобы сохранить коллективные права или вернуться к золотому веку, регулирование покажется попустительством.

Действительно, новые технологии поднимают серьёзные вопросы. В том, что касается экономики, необходимо будет удостовериться, что система социальной защиты и традиционные профессии устоят под натиском новой экономики; найти способ предотвратить конфликты вроде тех, которые сегодня имеют место между таксистами и Uber, между гостиницами и Airbnb; и понять, как предоставить социальный статус независимым профессиям, которые постепенно будут вытеснять традиционный наёмный труд (учитывая, что запрет так же лишён смысла, как и неолиберальный квиетизм). В том, что касается медицины и биологии, вопросы, поднимаемые новыми технологиями, будут ещё более тревожными, так как на кону будет стоять человечность человечества, которую поставит под угрозу генетическая инженерия.

Тем не менее, регулирование — это единственное реалистичное решение в демократических странах, где введение ограничений одновременно необходимо и проблематично. В этом отношении наши глобализированные демократии имеют две фундаментальные характеристики.

Во-первых, в них происходит непрестанное движение от традиции к свободе, непрестанное разрушение наследий и обычаев во имя господства человека над своей судьбой. В политической, эстетической, религиозной и романтической жизни наши демократии стремятся к автономии: как говорил Жан-Жак Руссо, настоящая свобода — это «подчинение закону, который ты сам для себя установил». Так в политике мы перешли от абсолютизма к парламентаризму; в религии — от теократии и личной вере; в культуре — от религиозного искусства к светскому; а в личной жизни — от брака, навязанного родителями, к свободному выбору партнёра.

Трансгуманизм и экономика совместного потребления — лишь продолжение этого процесса. В обоих случаях речь идёт о противостоянии, с одной стороны, лотерее эволюции под лозунгом «от случая к выбору», а с другой — посредничеству, которое стоит на пути взаимодействия между отдельными людьми. Поэтому пытаться остановить процесс — пустая затея. Это означало бы бороться с демократическим порывом, который является неотъемлемой частью современного человека.

Поэтому нравится нам это или нет, регулирование — это единственный способ избежать того, что древние греки называли hubris, то есть высокомерия и неумеренности. Необходимо установить границы для прометеевского человека. Но не будем обманываться. Чтобы сделать это, необходимо не только просвещённое, но и сильное государство, которое может заставить бизнес себя уважать. Однако именно здесь кроется проблема: в условиях, когда рынок стал глобальным, а политика осталась национальной, то есть локальной, власти бессильны.

«ЭКСПРОПРИАЦИЯ ДЕМОКРАТИИ»: ПЕРЕХОД ДЕМОКРАТИИ В СВОЮ ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЬ?

На первых порах демократия вселяла надежду в то, что мы наконец сможем вырваться из тёмных веков абсолютизма и Старого порядка, чтобы самим писать собственную историю, быть хозяевами своей судьбы — одним словом, достичь зрелости и самостоятельности как в личной, так и в политической жизни. Благодаря волшебному эффекту всеобщего избирательного права, плюрализма и постоянного расширения прав человека на Старом континенте нам ещё недавно казалось, что эта надежда вот-вот станет реальностью. К сожалению, глобализация ставит крест на этой надежде, тогда как упадок национальных государств ставит под сомнение попытки стран «вернуть себе контроль» при помощи одних лишь политических рычагов на национальном уровне.

Необходимо регулирование: экономическое, экологическое, моральное и финансовое. В этих новых условиях крайне важно понимать процесс «экспроприации демократии».

Начнём с банального примера: каждый год, каждый месяц и почти каждый день окружающие нас объекты — например, мобильные телефоны, компьютеры и машины — эволюционируют и меняются. Их функционал расширяется, экраны увеличиваются, связь улучшается, скорости растут, безопасность повышается и т.д. Все эти изменения порождаются глобальной конкуренцией, настолько безжалостной, что любой бренд, который перестаёт двигаться вперёд, обрекает себя на смерть. Это не вопрос выбора, а незыблемый императив, абсолютная необходимость. В мире глобализации, постоянной конкуренции и инноваций, вопреки ожиданиям, которые связываются с демократией, история всё больше ускользает из-под контроля человека. Это легко увидеть, сравнив начало глобализации с тем, что мы имеем сегодня.

Глобализация началась одновременно с промышленной революцией в XVII — XVIII веках.

Наука — первая вещь в истории, которая истинна для всех людей, всё время и во всех местах; для богатых и для бедных, для могущественных и для бессильных. Закон всемирного тяготения — одновременно универсальный и демократичный. До науки были космологии и мифологии, философии и поэзии, но все они были локальными, региональными, неактуальными для остального мира.

Однако, в отличие от нашего времени, в XVII — XVIII веках идея господства над миром при помощи науки по-прежнему имела смысл и освободительную цель. Для Канта и Декарта целью такого господства было не нарциссическое упоение собственным могуществом, а познание мира и достижение конкретных целей: свободы и счастья, двух новых европейских гуманистических идей. Для представителей эпохи Просвещения развитие наук и искусств было призвано освободить человечество из оков «обскурантизма» Средневековья и безжалостной тирании природы. Другими словами, господство над миром было не целью в себе, а средством достижения свободы и счастья для всех. Энциклопедисты хотели сделать знания доступными простому народу. В начале XIX века эстафету приняли музеи, стремившиеся демократизировать культуру. Прогресс и распространение знаний имели чёткую цель — улучшение цивилизации.

В случае со вторым этапом глобализации (глобализацией всеобщей конкуренции), который продолжается по сей день, цель теряется. Вместо высоких идеалов прогресс сводится к свободной конкуренции. Историей теперь движет не высшая цель, не представление о лучшем мире, а жажда выживания, необходимость изобретать, чтобы не умереть.

Чтобы понять всю радикальность разрыва с глобализацией эпохи Просвещения, достаточно осмыслить простой факт: сегодня для компаний необходимость сравнивать себя с другими (бенчмаркинг), повышать производительность, внедрять инновации, развивать новые знания и особенно их практические применения стала императивом. Современная экономика устроена как дарвиновский естественный отбор: в условиях глобальной конкуренции компания, которая не успевает адаптироваться, обречена на исчезновение. Отсюда непрерывное развитие технологий и тот факт, что увеличение господства человека над природой превратилось в автоматический и бесконтрольный процесс, неизбежный результат конкуренции.

В технологическом мире — то есть, во всём мире, поскольку технологии не имеют границ — господство над природой больше не служит цели свободы и счастья. Это господство ради господства. Потому что иначе нельзя. Мы не знаем ни куда мы идём, ни зачем.

Из всего этого можно сделать два вывода, имеющие непосредственное отношение к нашей теме.

Первый — это то, что «экспроприацию демократии» следует понимать двояко: в том смысле, что глобалиазция задаёт направление развития мира, которое выходит из-под нашего контроля; и в том смысле, что ход развития демократии превращает её в свою противоположность. Нет никакой угрозы или атаки на демократию извне. В силу своего собственного развития она порождает противоположность тем надеждам, которые вселяла изначально.

Вот почему оптимизм просветителей сменяется сегодня тревогой, что порождает идеологию возвращения к прошлому, к старым добрым временам. Вполне закономерно, что в этих условиях углубляется пессимизм и возникает желание запретить или дискредитировать всё новое. Не менее закономерно и то, что в ответ на это в бизнес-среде зарождается безудержный оптимизм.

НАИВНЫЙ ОПТИМИЗМ «СОЛЮЦИОНИЗМА»

В распространённом в Кремниевой долине убеждении о том, что новые технологии позволят «решить все проблемы мира», есть нечто оруэлловское: этот идеал всеобщей подключённости и полной прозрачности; это тоталитарное стремление всё контролировать и всё предвидеть; это видение мира, в котором все знают всё обо всех остальных и за всеми постоянно наблюдают; в котором подключённые к сети объекты (от весов для ванной до холодильников) постоянно следят за питанием, количеством шагов, сердцебиением, уровнем холестерина. Добро пожаловать в Гаттаку, новую эпоху улучшения человека и тотального общественного контроля!

Выше я уже говорил о том, как эта исступлённая технофилия переходит в свою противоположность: экспроприацию демократии, бессилие демократических государств перед новыми технологиями, которые по причине своей скорости, своей могущественности и своей сложности с каждым днём всё больше ускользают от всех попыток контролировать и регулировать их.

Однако всё это не должно побуждать к бездействию и чувству бессилия. Мы должны осознать, что надгосударственные объединения вроде ЕС — если бы они не были в таком плачевном состоянии — могли бы обеспечить необходимое регулирование. Некоторые люди уже начинают понимать, что несмотря на натиск глобализации, бессилие государства — будь то в вопросе сокращения дефицита бюджета, повышения уровня образования, устранения безработицы, обеспечения экономического роста или борьбы с преступностью — происходит не только от внешних препятствий, но также от наших собственных недостатков. Поэтому мы нуждаемся не в оптимизме и не в пессимизме, а в смелости, воле и понимании.

ПОЛНАЯ СВОБОДА, БОЛЬШОЙ БРАТ ИЛИ РЕГУЛИРОВАНИЕ

Приверженцы как трансгуманизма, так и экономики совместного потребления исповедуют утопический идеал полной свободы. Они стремятся максимально расширить рамки традиции, чтобы достичь как можно большей свободы во всех сферах жизни: свободы от биологического и экономического детерминизма; свободы от необходимости платить, будь то за доступ к информации, здравоохранение, ПО с открытым исходным кодом или использование интернета; свободы от посредников на форумах и при обмене товарами и услугами; свободы учиться в любое время дня и ночи благодаря MOOC; свободы от рекламы и спама; свободы от поставщиков информации — журналистов, редакторов и издателей — благодаря возможности получать информацию напрямую в интернете и соцсетях.

Другие, наоборот, видят в мировом господстве технологий тень Большого Брата, тоталитаризм нового образца, который может вскоре уничтожить все наши свободы. В обоих взглядах есть доля истины. Они дополняют друг друга, как две стороны одной реальности. У нас будет и то, и другое, если мы не научимся применять регулирование.

ПОЛИТИЧЕСКОЕ РЕГУЛИРОВАНИЕ, ИСХОДЯ ИЗ ПРИНЦИПА: УСТАНАВЛИВАТЬ ГРАНИЦЫ, НО НЕ ЗАПРЕЩАТЬ БЕЗ ВЕСКИХ НА ТО ПРИЧИН

Необходимо не опускать руки и не терять контроль над технологиями. Нужно создать, например, министерство инноваций или постоянную парламентскую комиссию. Как сделать выбор между тремя доступными вариантами: полностью запретить, например, генетические манипуляции, как того требуют «биоконсерваторы»; разрешить их исключительно в терапевтических целях, как этого хотят многие; или поставить их на службу улучшения человека (однако, в таком случае, о каких улучшениях должна идти речь? В каких случаях? Только для некоторых или для всех? В каких целях и за какую цену? Кто, если не просвещённое государство, сможет принимать подобные решения, когда улучшение станет массовым?)?

Мне кажется, что в предстоящей дисскуссии необходимо руководствоваться фундаментальным принципом.

Каждый должен понимать, что главное — это не кричать на каждом углу о своём мнении и даже не уметь обосновать свою точку зрения. Нужно иметь смелость смотреть на вещи более глобально, принимая в расчёт остальных людей. Нужно спросить себя: во имя чего делиться своими идеями и убеждениями? Например, лично я за ВРТ (вспомогательные репродуктивные технологии), которые церковь осуждает, и против суррогатного материнства. Однако проблема не решается, когда я выражаю своё мнение. Дискуссия становится серьёзной лишь когда я спрашиваю, почему с моим мнением должны соглашаться другие. Другими словами, мы должны прежде всего думать о переходе от личного убеждения к законодательству. Чтобы установить какие-либо ограничения для других, необходимо иметь веские причины, учитывающие коллективные интересы и универсальные ценности. А это часто становится камнем преткновения. Я продемонстрирую это на примере двух вопросов: ВРТ для женщин после менопаузы и преимплантационной генетической диагностики (ПГД).

Несмотря на опасения многих людей, ВРТ широко применяются сегодня и помогают завести детей миллионам бесплодных пар во всём мире. Некоторые по-прежнему утверждают, что новые технологии превращают ребёнка в товар, покупаемый в универмаге современной медицины. Однако этот аргумент бьёт мимо цели: всем очевидно, что желанный ребёнок имеет больше шансов оказаться в благоприятной для развития среде, чем нежеланный ребёнок, зачатый из-за пренебрежения контрацепцией.

Тем не менее, большинство французов (и особенно француженок) против легализации ВРТ для женщин, прошедших репродуктивный возраст. Здесь стоит применять фундаментальный принцип, о котором я говорил выше: чтобы точка зрения превратилась в закон или запрет, необходимо повысить уровень дискуссии до обоснованной аргументации. Необходимо думать не только о себе, но и об остальных (в том числе тех, кто может быть не согласен с вами). Нужно признать, причины для обоснования запрета ВРТ для женщин после менопаузы практически отсутствуют. Например, часто можно услышать, что (этот аргумент также нередко приводится применительно к трансгуманизму) наступление менопаузы — это способ природы сообщить о естественной и нравственной границе, которую нельзя преступать. Скажем прямо: это абсурдный аргумент, так как природа не имеет ничего общего с юридическими законами — и тем более с медициной, искусственной наукой, служащей цели исправления природных изъянов. Нет ничего более «естественного», чем вирус гриппа или ВИЧ.

Говорят также, что немыслимо, чтобы у 20-летнего была 80-летняя мать. Но значит ли это, что запрет должен распространяться и на мужчин? Кто-то может сказать, что необходимо прежде всего учитывать интересы ребёнка (которые в данном случае состоят в том, чтобы не иметь слишком старых родителей). Тот же аргумент приводят против двух родителей одного пола, утверждая, что ребёнок нуждается в матери и отце для полноценного развития. Может да, а может и нет — психология далеко не точная наука, поэтому здесь ничего нельзя однозначно утверждать. Я встречал людей, которых воспитали только отец или только мать, двое родителей одного пола или дедушка с бабушкой — и они были не лучше и не хуже тех, которых воспитали «нормальные» родители. Более того, учитывать психологические интересы ребёнка означает открывать ящик Пандоры. Ведь в таком случае ребёнок определённо заинтересован и в том, чтобы его родители не были алкоголиками, невротиками, психотиками и т.д. Стоит ли выдавать разрешения на детей так же, как выдают права на вождение автомобиля?

Теми же принципами необходимо руководствоваться и применительно к вопросу преимплантационной генетической диагностики, которая, скажем прямо, является разновидностью евгеники. В чём она заключается? В случае с определёнными серьёзными генетическими заболеваниями (например, муковисцидозом) родителям, которые хотят иметь здорового ребёнка, предлагается два вида ранней диагностики: пренатальная (обнаружение патологии на стадии внутриутробного развития, за чем, в случае положительного результата, следует аборт) и преимплантационная (обнаружение патологии у эмбриона перед имплантацией в слизистую оболочку матки, что позволяет избежать аборта; берётся несколько эмбрионов и при помощи тестов ДНК определяются носители патологии). Благодаря второму виду диагностики уже родились тысячи здоровых детей. Тем не менее, он подвергается резкой критике: мол, почему бы в таком случае не выбирать пол ребёнка, а затем цвет глаз и волос и так далее?

Однако мне эти аргументы кажутся неубедительными. Они упускают ключевой аспект — регулирование, разумные ограничения, которые необходимо вводить вместо того, чтобы всё разрешать или всё запрещать. На практике лишь некоторые медицинские центры имеют право проводить ПГД. Врачи в ходе диалога с пациентами устанавливают границы, руководствуясь следующим принципом: «да» устранению генетических патологий и «нет» всему, что связано с простыми предпочтениями. Отсеивание больных эмбрионов и отказ от отбора «самых лучших» позволяют избежать погони за идеальным ребёнком.

ДВА ПОДВОДНЫХ КАМНЯ, КОТОРЫХ НЕОБХОДИМО ИЗБЕГАТЬ ПРИ РЕГУЛИРОВАНИИ

Любое регулирование столкнётся с двумя проблемами.

Первая из них связана с тем, что можно назвать геополитикой регулирования. Имея возможности для улучшения человека, некоторые страны могут пойти намного дальше, так как их не будут сдерживать наша гуманистическая традиция и наши права человека. Будем смотреть правде в глаза: в современном мире регулирование на национальном уровне лишено смысла. Поэтому правила завтрашнего дня должны устанавливаться как минимум всей Европой — а, учитывая положение дел в ЕС, это будет нелёгкая задача.

Вторая проблема обусловлена неолиберальной идеологией, согласно которой каждый человек имеет право сам решать, что он хочет или не хочет улучшать. Поэтому очень важно, чтобы демократические страны не потеряли контроль над развитием технологий, а политики образовывались и постигали новые реалии вместо того, чтобы, как это происходит сегодня, довольствоваться избитым противопоставлением социалистов и либералов.

Регулирование по определению должно иметь место на государственном уровне, а не на уровне гражданского общества, которое является пространством для выражения частных интересов и именно по этой причине плохо подходит для обсуждения общих интересов. Только от нас зависит, выйдет ли мир новых технологий окончательно из-под контроля.

©Luc Ferry

Это сокращённая версия книги. Оригинал можно почитать тут.