«Обовсём» Андре Конт-Спонвиля
- Парантеза
- 17 часов назад
- 21 мин. чтения
Андре Конт-Спонвиль — самопровозглашённый поборник «духовного атеизма, материалистической метафизики и гуманистической этики»; адепт дзадзэн; несостоявшийся священник и романист; продолжатель традиции Монтеня, Паскаля и Руссо, философствующий простым языком и от первого лица. Он добился медийного успеха благодаря статьям в ведущих французских газетах и выступлениям на телевидении и приобрёл многочисленных читателей во всём мире, рассуждая о вечных вопросах: «Как правильно жить?», «Как правильно поступать?», «Как быть счастливым?», «Что такое мудрость?» и т.д.
О том, как он стал философом:
Как и все: читая и перечитывая великих философов и размышляя над их словами. Мальро говорил: «Живописи учатся в музее». Вот и философии учатся в книгах по философии. К их чтению меня подтолкнуло трудное детство. Я был серьёзным ребёнком из неблагополучной семьи. Моя мать была склонна к депрессии и суициду, а отец был грубым и надменным человеком. Его легко было ненавидеть (это скорее удача для мальчика), её трудно было любить. Я не испытываю ни толики ностальгии по тем временам, совсем наоборот: я чувствую облегчение, что всё это в прошлом. В 20 лет мне казалось, что худшее уже позади. Я ошибался. Однако лучшее, несомненно, было ещё впереди. Книги были для меня не столько прибежищем (от несчастья не скроешься), сколько способом отвлечься. В возрасте 10 — 11 лет я мечтал стать писателем. Но я страдал расстройством речи, из-за чего отец надо мной безжалостно насмехался. Устное слово было не для меня; оставалось письмо. Сначала я читал исключительно романы. Всё изменилось, когда в 16 — 17 лет я открыл для себя философию. Я стал философом, так как понял, что у меня больше способностей к мышлению, чем к жизни.
О своих первых книгах:
Первой книгой, которую я прочёл, был комикс «Аким, король джунглей». Затем были графиня де Сегюр, Энид Блайтон и, конечно же, Александр Дюма. Я перечитал серию книг о мушкетёрах три раза. Некий журналист однажды написал, что есть два типа людей: те, которые считают лучшей книгой «Двадцать лет спустя», и все остальные. Я относился к первому типу. Само собой, сегодня я куда больше ценю Флобера и Толстого, Пруста и Селина. Но ребёнок во мне по-прежнему любит четырёх мушкетёров, особенно Атоса, моего любимого литературного персонажа. Я как-то даже сказал, что написал все свои книги, чтобы дать Атосу философию, которой он заслуживает. Моё восхищение перед ним уберегло меня от соблазна стать нигилистом.
О майевтике:
Я не верю в майевтику, согласно которой невежественный обладает знаниями, просто не осознаёт этого. В античной философии мне ближе Аристотель, чем Сократ и Платон. Я также не верю ни во врождённые идеи, ни в платоновское знание как припоминание. Лично я на стороне эмпиристов. Я убеждён, что мы черпаем идеи извне. Это особенно верно применительно к философии. Я неоднократно говорил своим студентам: «Если вам на ум пришла идея, которая прежде не приходила на ум никому, есть все основания считать, что это глупость». Сам я руководствуюсь тем же принципом. В своей первой книге я написал: «Оригинальность — не мой конёк. Моя цель — не новые идеи, а верные».
Об определении философии:
Философия — это теоретическая (но не научная) дисциплина, предмет которой — всё, средство — разум, а цель — мудрость. Я всегда считал, что философия должна служить некоей цели — желательно, не только написанию книг. Какой? Научиться лучше мыслить и лучше жить. Так что да, мудрость — это цель философии. Но здесь кроются два парадокса. Первый — фактический. Есть люди, которые никогда в жизни не занимались философией, но при этом достигли определённой степени мудрости, то есть ясности ума, безмятежности, счастья. Мы также знаем множество профессиональных философов, которых никак не назовёшь мудрецами. Философия — странная дисциплина, которая достигает своей цели нечасто — более того, эта цель может быть достигнута и без неё. Второй парадокс — концептуальный. Если мудрость — это цель философии, то мудрец — это человек, которому больше нет необходимости заниматься философией. Философия заканчивается одновременно с достижением своей цели. Это как с горой: там, куда ведёт тропа (на вершине), тропы больше нет. Я делаю из всего это два вывода. Во-первых, философия — это лишь один из многих возможных путей; одной философии недостаточно. Утверждать, будто при помощи одной только философии можно достичь мудрости, — это обман. Философия — это определённый способ мыслить: она дискурсивна, спекулятивна и абстрактна. Мудрость — это определённый способ жить: интуитивно, созерцательно, конкретно. Философия — не обязательное и уж никак не достаточное условие для достижения мудрости. Во-вторых, мы никогда не станем настолько мудрыми, чтобы больше не нуждаться в философии. Что такое мудрость? Максимальная степень счастья при максимальной степени ясности ума. Но кто может похвастаться тем, что достиг максимума? Утверждение «Я — мудрец» представляется мне перформативным противоречием. Если кто-то считает себя мудрым, значит он не мудр. Мудрость — это идеал, а идеалов не существует в реальном мире.
О различиях между французской, британской и немецкой философией:
Возьмём по три величайших шедевра философии от каждой из стран: «Опыты» Монтеня, «Метафизические размышления» Декарта и «Мысли» Паскаля от Франции, «Левиафана» Гоббса, «Опыт о человеческом разумении» Локка и «Трактат о человеческой природе» Юма от Британии, «Монадологию» Лейбница, «Критику чистого разума» Канта и «Феноменологию духа» Гегеля от Германии. Главная разница между ними — в их читабельности. Предложите эти девять книг своему другу, не имеющему философского образования. В Лейбнице, Канте и Гегеле он ничего не поймёт и бросит читать. В Гоббсе, Локке и Юме он поймёт большую часть, но, вполне возможно, не найдёт там ничего для себя и не дочитает до конца. В Монтене, Декарте и Паскале же он поймёт всё и вдобавок получит удовольствие от чтения. Отчасти дело в ясности изложения. Но также в том, что Монтень, Декарт и Паскаль пишут от первого лица. «Я рисую не кого-либо, а себя самого», — пишет Монтень. Декарт преподносит своё «Рассуждение о методе» в форме истории о самом себе. Что касается Паскаля, то он трогает нас именно потому, что в «Мыслях» мы, пользуясь его собственными словами, встречаем «человека», а не «автора». Ни один из этих трёх философов не говорит от лица абсолюта; не предлагает безличную систему, как это делают немцы; и не ограничивается стерильным предметом, как это делают британцы. Гегелю принято приписывать слова: «Всё, что напоминает меня самого в моей системе, — ложно». Отчасти он прав. Истина — не в эго. Но Монтень сказал бы скорее обратное. Отсюда близость к литературе. «Стиль — это человек», — писал Бюффон. Не человек в общем, а конкретный человек с его личной биографией, телом, положением в пространстве и времени. Это верно применительно не только к Монтеню, Паскалю и Декарту, но также к Вольтеру, Монтескьё, Руссо, Дидро, Мен де Бирану, Бергсону, Алену, Сартру, Камю. Это французская особенность: наши великие философы одновременно входят в число наших лучших писателей. Я считаю себя частью этой традиции философии от первого лица.
О величайших философах:
Я много раз говорил своим студентам: великих философов не так много, как некоторым кажется — не более дюжины. Шесть или семь имён неизбежно будут фигурировать в любом списке: Платон, Аристотель, Декарт, Спиноза, Лейбниц, Кант, Гегель… Насчёт остальных имён будут некоторые разногласия. Я бы добавил сюда Эпикура и Хрисиппа, Монтеня и Паскаля, Юма и Ницше. Другие предложили бы Гераклита или Парменида, Шопенгауэра или Кьеркегора, Маркса или Сартра, Рассела или Витгенштейна, Гуссерля или Хайдеггера, Ханну Арендт или Симону Вейль… Тем не менее, список был бы ненамного длиннее. Каждый раз, когда выходит очередная моя книга, я спрашиваю себя: «Что сказали бы о ней Аристотель и Монтень?»
О науке и философии:
Я не сомневаюсь в том, что за мышление отвечает мозг, и мало кто из учёных сегодня станет это отрицать. Но достаточно ли этого, чтобы объяснить мысль? Я так не считаю. Я задал нескольким выдающимся нейробиологам один и тот же вопрос: «С точки зрения нейробиологии, какая разница между верной идеей и ошибочной?». Все ответили одно и то же: «Никакой». Это ставит проблему соотношения между материализмом и рационализмом. В мозгу верная идея не менее и не более материальна, чем ошибочная. Однако мы должны уметь отличать одну от другой. А для этого нейробиологии — а, значит, и материализма — недостаточно. Данную проблему можно проиллюстрировать при помощи мысленного эксперимента, который я называю демоном Шанжё (по аналогии с демоном Лапласа). Представим себе, что через 10 тысяч лет некий одарённый нейробиолог благодаря продвинутой системе электродов и компьютеров в реальном времени наблюдает за происходящим в мозгу двух живых людей: мистера X и мистера Y, чьи мысли он может читать как открытую книгу. Мистер X, видит он, убеждён, что 10 тысяч лет назад в Европе имел место геноцид, называемый Холокостом. Мистер Y, наоборот, считает, что ничего подобного не было, и всё это выдумки. Кто из них прав? Наш нейробиолог на основании своих наблюдений не может ответить на этот вопрос. Для этого ему пришлось бы изучить и сопоставить свидетельства, документы и архивы — одним словом, заняться трудом историка. Это ключевой момент. Нейробиология может сообщить о мысли всё, кроме того, верна она или ложна. Знание о мысли не освобождает от необходимости мыслить.
О правде и лжи:
Принято говорить: «У каждого своя правда». Нет более бессмысленной и более вредной формулы. Утверждение, которое не является истинным для всех, не является истинным ни для кого. «Всё — ложь», — писал Ницше. Но если это так, то утверждение о том, что всё — ложь, это также ложь. Философия и мораль становятся невозможны. Если всё — ложь, то в чём можно упрекнуть убийцу? Это ведёт к софистике, а софистика ведёт к нигилизму.
О натурализме и гуманизме:
Речь не о том, чтобы спасти планету — Земля переживёт всех нас. Речь о том, чтобы спасти то, что позволяет нам комфортно жить, не мешая при этом жить другим живым существам, существование многих из которых ныне под угрозой — часто по нашей вине. Короче говоря: необходимо примирить человека с природой — или, говоря философским языком, гуманизм с натурализмом. Что касается меня, то натурализм — это моя метафизика (я не верю в высшее существо), а гуманизм — это моя мораль. Причём гуманизм означает не только заботу о людях: человечество — лишь крошечная часть живой природы и зависит от всех остальных форм жизни. Мы должны вести себя гуманно по отношению не только к другим людям, но и ко всем другим живым существам (в особенности тем, которые способны испытывать страдания). Монтень писал: «Существует долг гуманности и известное обязательство щадить не только животных, наделённых жизнью и способностью чувствовать, но даже деревья и растения. Мы обязаны быть справедливыми по отношению к другим людям и проявлять милосердие и доброжелательность ко всем другим созданиям, достойным этого. Между нами и ими существует какая-то связь, какие-то взаимные обязательства». Лишь человек осознаёт эти взаимные обязательства. Это ставит его в особое положение по отношению к другим существам. С точки зрения физиологии, мы — животные. Но с моральной точки зрения — нет. Не может быть и речи о том, чтобы отрицать уникальность человека и обязательства, которые она подразумевает. Мы — животные, а не твари: разум обуславливает разницу между нами и ними. Это подтверждается тем фактом, что мы заботимся об их уделе, тогда как они ничуть не переживают о нашем. Мы стремимся защитить китов, дельфинов, слонов, носорогов, горилл. Но что если однажды человечество окажется вымирающим видом? Ни один кит не пошевелит плавником или хвостом, чтобы нам помочь. Нелепо, когда с животным (например, с кошкой или собакой) обращаются, как с человеком; и преступно, когда с человеком обращаются, как с животным. Я практикую гуманизм в том смысле, в котором его понимает Спиноза: для человека не должно быть ничего более ценного, чем другой человек. Но это не повод уничтожать природу и массово убивать животных: тот факт, что они стоят на втором после людей месте, не освобождает нас от наших обязательств по отношению к ним. У животных нет прав: ни в принципе, ни по отношению друг к другу (тигр не нарушает права газели, загрызая её). Тем не менее, у нас есть перед ними обязанности, первая из которых — не убивать их и не причинять им страдания без причины.
О психоанализе:
Когда я в возрасте 16 или 17 лет открыл для себя Фрейда, мне показалось, что он пишет обо мне. В детстве я не только безумно любил свою мать (как и многие сыновья), но и совершенно сознательно желал смерти своему отцу. Благодаря Фрейду я понял: то, что я переживал как личную и почти героическую драму, было банальностью. Некоторые упрекают Лакана — отдельные пациенты которого покончили с собой — в том, что у него на руках кровь. Возможно. Но другие утверждают, что Лакан (или кто-то из его учеников) спас им жизнь. Терапевтические методы психоанализа кажутся мне довольно ограниченными. В случае со многими расстройствами другие виды терапии зачастую справляются лучше. Но это не повод отвергать психоанализ и всё то, что Фрейд открыл нам о человеке. Необходимо отметить, что в мои университетские годы психоанализ пользовался особым статусом. Когда мы изучали Маркса, Канта, Бергсона или Гуссерля, это были просто очередные мыслители с очередными доктринами. С Фрейдом всё было иначе. Считалось, что он создал не новую доктрину, а новую науку. Сегодня научность психоанализа под сомнением. Но это не значит, что психоанализ ложен. Я по-прежнему убеждён, что многое из того, что Фрейд открыл, верно (хоть некоторые из этих истин и неприятно признавать), а именно: пансексуализм, психический детерминизм, определяющая роль бессознательного, подавление и защитные механизмы, две топики, принципы удовольствия и реальности, представление о морали и сублимации, интерпретация феномена религии и т.д. Фрейд — это прежде всего последователь и продолжатель дела просветителей, чьи принципы он применил к новым явлениям (снам, оговоркам, импульсам и эмоциям), которые, как прежде считалось, не поддаются рациональному анализу.
О смерти Бога:
Разумеется, фразу «Бог умер» не нужно понимать буквально. Ницше, без сомнения, понимал, что Бог (если он существует) по определению бессмертен. Если же его не существует, то как он может умереть? Смерть Бога также не означает, что в него больше невозможно верить: во времена Ницше верующие составляли большинство и по-прежнему более многочисленны, чем атеисты. Тем не менее, хоть отдельные люди по-прежнему могут верить в Бога, общество в целом не может. Религиозная вера больше не питает нашу цивилизацию и не обеспечивает сплочённость общества. Отсюда расцвет нигилизма. Мы привязали все ценности к Богу (что обесценило реальный мир); и вот теперь, когда Бог отошёл на задний план, мы оказались в пустом, обесцененном и абсурдном мире. Религия и нигилизм неразрывно взаимосвязаны: это два способа говорить миру «нет». Ницше учит нас говорить миру «да».
О своей репутации как философа счастья:
Отчасти данное недоразумение объясняется тем, что поскольку большинство философов ещё полвека назад перестали говорить о счастье, тот факт, что один из них, причём настолько молодой, взялся за эту тему, вызывает изумление и — благодаря СМИ — превращается в некое подобие события. Ещё одна причина в том, что я — вслед за Платоном, Аристотелем и всеми греками после Сократа, а также Паскалем, Спинозой и Кантом — убеждён, что счастье является одним из предметов философии, пусть и не самым важным. У меня многократно брали интервью на тему счастья (пока я не начал отказывать, так как данная тема мне изрядно наскучила). Наиболее часто задаваемый вопрос звучал так: «Как стать счастливым?». На это я обычно отвечал: «А так ли важно быть счастливым? У вас что, нет других приоритетов, других целей в жизни? Почему бы вам не посвятить себя тому, что на самом деле важно: любви, детям, работе, друзьям, справедливости, свободе, истине, духовности? Тогда счастье придёт само собой». Кант писал: «Понятие счастья столь неопределённое, что хотя каждый человек желает достигнуть счастья, тем не менее он никогда не может определённо и в полном согласии с самим собой сказать, чего он, собственно, желает и хочет». Другими словами, все стремятся к счастью, но никто не знает, что это такое и как его достичь. Кант заключает: «Счастье есть идеал не разума, а воображения». Как же быть? Прежде всего, необходимо определить, чем счастье не является, а именно удовлетворением всех желаний (чего достичь невозможно, поскольку наши желания бесконечны) и постоянной, неослабевающей радостью (что противоречит самой сущности радости). Чем является счастье? Счастье — это противоположность несчастья. Кто может сказать, что он был совершенно счастлив на протяжении нескольких месяцев или хотя бы дней? Несчастье же многие из нас неоднократно испытывали. Счастье — это идеал воображения, тогда как несчастье — это данность, переживание. Несчастье — это период, когда радость представляется невозможной.
О равенстве:
Говорить, что все люди равны, неверно. Чтобы они были равны в достоинстве и правах, достаточно моральной позиции и политической воли. Но кто может утверждать, что они равны в плане ценности? Опыт убеждает в обратном. Одни люди сильнее, умнее, красивее и великодушнее других; и хотя в некоторых людях эти качества уравновешены (кто-то очень силён, но очень глуп; кто-то очень умён, но очень некрасив), есть также люди, наделённые многими достоинствами одновременно, и люди, начисто лишённые их. Да, есть люди очень умные, очень сильные, очень красивые, очень храбрые, очень великодушные, и есть люди очень глупые, очень слабые, очень некрасивые, очень трусливые и очень злобные. Верно, что и те, и другие — скорее исключение из правил (большинство людей где-то посередине); однако это исключение опровергает предположительное равенство. Должны ли мы поверить, что Гитлер и Муссолини равноценны Черчиллю и де Голлю? Что Клаус Барби равноценен Жану Кавайесу, а Адольф Эйхман — Этти Хиллесум? Кто может всерьёз это утверждать? В то, что все люди равны в достоинстве и правах, Кавайес и Хиллесум (а также, возможно, Черчилль и де Голль) твёрдо верили. И это одна из причин, по которой они превосходят по ценности своих палачей, отрицавших равенство людей в достоинстве и правах. То же самое касается цивилизаций. Во имя чего бороться с расизмом, ксенофобией, массовыми убийствами; отвергать фанатизм, этноцентризм, крестовые походы, джихад? Если все культуры равноценны, фанатичная или империалистическая культура ничем не хуже толерантной и демократической. Этот нигилизм деморализует и лишает нас причин для борьбы, а значит и шансов на победу. Мы — люди, индивидуумы, субъекты. Примем же эту субъективность и будем противостоять нигилизму. Мы должны взять на себя ответственность выносить суждения. Говорить, что все культуры равноценны, не означает отстаивать права человека — совсем наоборот. Ведь если все культуры равноценны, то культура, в которой соблюдаются права человека, не может считаться более развитой, чем культура, в которой они систематически нарушаются. Вот почему утверждения «все люди равны в достоинстве и правах» и «все цивилизации равноценны» логически несовемстимы.
Об исламизме:
Я наблюдаю за распространением исламизма с тревогой, но без паники. Бен Ладен прекрасно понимал, что глобализация угрожает его представлению об исламе, именно поэтому он приказал направить самолёты на башни Всемирного торгового центра и Пентагон. Стоит признать, что это имело определённый медийный и политический успех: исламизм получил второе дыхание, а восприятие американцев лишь подлило масла в огонь. Тем не менее, в долгосрочной перспективе я спокоен; подтверждением тому арабская весна и противостояние молодых иранцев тирании режима. Советская коммунистическая диктатура просуществовала 70 лет. Я не верю, что исламистская диктатура продержится дольше. Исламизм — это угроза, которой необходимо противостоять — прежде всего, при помощи идей. Но не нужно для этого возвращаться к средневековой христианской цивилизации. Наихудший сценарий — это тот, при котором нам нечего будет противопоставить чужому фанатизму, кроме своего собственного фанатизма (крестовые походы — джихаду).
О политике:
Любая человеческая деятельность — социальная, историческая, а следовательно и политическая. Никакие человеческие отношения не свободны от властных отношений. В то же время, то, что всё — политика, ещё не означает, что политика — это всё. Хоть любовь, семейная жизнь и работа связаны с политикой, к счастью, это не означает, что политика — их главная составляющая. Суть политики — это власть. Родители, например, имеют определённую власть над своими детьми, однако любовь в семье всё же преобладает над политикой. К счастью, наша жизнь — это не только властные отношения и борьба за власть. Необходимо отдавать должное политике. Пытаться быть «аполитичным» — это самообман. Но считать, будто политика может решить все проблемы — это также заблуждение. Ален писал: «Необходимо размышлять о политике; если мы не будем уделять ей достаточно внимания, то будем жестоко наказаны». Это не значит, что не нужно думать ни о чём другом. И ещё из Алена: «Политика — это скучная, заурядная и грязная вещь; однако ей нужно заниматься, как и многими другими скучными, заурядными и грязными вещами».
Об искусстве:
Искусство занимает более важное место в моей жизни, чем в моей философии. Я с подозрением отношусь к тем, кто считает искусство высшим достижением жизни и человечества. Я вижу в этом относительно новое (оно появляется лишь в XIX веке) и вредное заблуждение. Эстетизм и нигилизм идут рука об руку: первый — это лишь более изысканный вариант последнего. Вилье де Лиль-Адан писал: «Жить? За нас это сделают слуги». Вот что значит ставить искусство выше жизни. Малларме писал: «Мир существует для того, чтобы быть превращённым в хорошую книгу». Это романтизм и декадентство. Классики считали, что искусство существует, чтобы украшать мир, чтобы проще было его принимать и любить. Они не делали из искусства религию. Им достаточно было просто хорошо делать своё ремесло. «Я ничем не пренебрёг», — говорил Пуссен. Одной гениальности недостаточно. Работа придаёт скромности. Одного искусства мало. Поэтому я не согласен со словами Ницше в «Воли к власти»: «Искусство, и ничего кроме искусства, искусство нам дано, чтобы не умереть от истины». Это означало бы придавать искусству слишком важную роль в ущерб другим сферам жизни: науке, любви, морали, политике, духовности.
О морали и ценностях:
Отсутствие Бога, в котором можно было бы укоренить мораль, ни в коем случае не означает, что нужно отвергать мораль и впадать в нигилизм. Разумеется, без основания в абсолютном не может быть абсолютной морали. Однако относительная мораль — это лучше, чем ничего. Взять, к примеру, математику: математики давно отказались от попыток найти её основания, однако это никак не мешает им заниматься математикой. Мораль, как и всё реальное, относительна, зависима и исторически обусловлена: она существует лишь в определённых условиях. Если тонущий ребёнок кричит о помощи, нужно ли вам убедительное основание, чтобы его спасти? Какими ценностями необходимо руководствоваться при принятии решений и поступках? Мне часто задают этот вопрос на моих лекциях. Я всегда отвечаю: «Ценностями, которые вы впитали или создали сами». Затем я добавляю: «Поднимите руку, кто создал свои ценности». Никто ни разу не поднял руку. Ценности известны. Речь не о том, чтобы создавать новые ценности, а о том, чтобы оставаться верными ценностям, которые мы усвоили и которые должны передать другим. Эти ценности не вневременны: они формировались на протяжении многих тысяч лет и продолжают видоизменяться. Их история пробуждает в нас чувство долга. Нужны ли вам основания, чтобы отдавать предпочтение великодушию перед эгоизмом, честности перед лживостью, смелости перед трусостью, доброте перед жестокостью, любви перед ненавистью? И знаете ли вы цивилизацию, представители которой думали бы иначе? Мораль одновременно абсолютно относительна (она существует не как вещь в себе, а только для человечества и только в определённый момент его истории) и относительно абсолютна (мы чувствуем, что она имеет силу для всех). История — это переход не от одной системы ценностей к другой, как считал Ницше, а от религиозной (трансцендентной) морали к гуманистической (имманентной). Если бы Бог существовал, мораль не имела бы особого значения, так как торжество добра было бы гарантировано. Однако если его не существует, то ничего не гарантировано, и мы обречены метаться между добром и злом. Мораль — не только «без обязательств и без санкций», как писал Гюйо. Она также без оснований и без гарантий. Это делает её более уязвимой. Тем больше причин беречь её как зеницу ока.
О морали и долге:
Блаженный Августин писал: «Люби — и делай что хочешь». Это изречение одновременно верное и недостаточное, глубокое и неполное. Верное и глубокое потому что ставит любовь выше морали. Но неполное и недостаточное потому что подразумевает, будто одной любви может быть достаточно. Если бы это было так, в морали не было бы необходимости. Тот, кто действует из любви (к ближнему, а не самому себе), не нуждается в предписаниях, запретах и заповедях. Мать вскармливает ребёнка не потому что обязана. И нет более грустного словосочетания, чем «супружеский долг». Поэтому когда есть любовь, в морали нет необходимости. И наоборот — необходима она каждый раз, когда есть недостаток любви, то есть очень часто. Мы нуждаемся в морали только потому, что нам не хватает любви. Будем откровенны: мы редко оказываемся способны проявлять любовь. Мораль имитирует любовь: поступать морально значит поступать так, как если бы мы любили. Поэтому Августин прав, говоря: «Люби — и делай что хочешь». В этом дух Евангелий. Однако следовало бы добавить: «А, будучи неспособен действовать из любви, делай что должен». Когда мы не способны жить в соответствии с духом Нового Завета, который выражает этику любви, мы должны, по крайней мере, быть верны духу Ветхого, который содержит этику закона. Когда мы не способны быть спинозистами, то есть действовать из любви, мы должны, по крайней мере, оставаться кантианцами, то есть выполнять свой долг.
О разнице между моралью и этикой:
Мораль — это следствие противопоставления Добра и Зла как абсолютных и трансцендентных категорий. Нам кажется, что мораль едина, универсальна и применима ко всем. Мораль отвечает на вопрос: «Как поступать?». Она стремится к благодетели и достигает высшей точки в святости. Этика — это следствие противопоставления добра и зла как относительных и субъективных категорий. Этика отвечает на вопрос: «Как жить?». У каждого человека и каждой группы есть собственная этика. Она не предписывает, а предлагает (подразумевает не категорические, а гипотетические императивы, как сказал бы Кант). Этика — это искусство жить. Она стремится к счастью и достигает высшей точки в мудрости. Мораль — это окружённая иллюзией этика, воспринимаемая как абсолютная. Этика — это свободная от иллюзий, разоблачённая, но не самоуничтожающаяся от этого мораль. Неверно, что Солнце восходит на востоке. Однако верно, что я это так вижу. Может ли быть достаточно одной лишь этики? Для мудреца, возможно. Однако на практике и для большинства из нас — нет. Этика — это разоблачённая мораль, а мораль — необходимая иллюзия, окружающая этику. Поэтому речь не идёт о выборе одного или другого. Утверждать, будто одной этики достаточно, означает считать себя полностью свободным от иллюзий, что само по себе является иллюзией. Утверждать, будто одной морали достаточно, означает отказываться от стремления к счастью. В остальном, этика не только более правдива, чем мораль — она также более всеобъемлюща, так как включает в себя мораль. Чтобы ответить на вопрос «Как жить?», необходимо, среди прочего, ответить на вопрос «Как поступать?», тогда как ответ на вопрос «Как поступать?» не даёт ответа на вопрос «Как жить?». Профессию, друзей, увлечения, партнёра и образ жизни не выбирают, исходя из долга. Большинство решений в жизни продиктованы не моралью. Мораль преимущественно устанавливает границы и запреты, а не те или иные позитивные обязательства. Мораль — как демон Сократа: она говорит только «нет». Поэтому не стоит рассчитывать, что она подскажет вам, как следует поступить: на ком жениться, какую выбрать профессию или за кого проголосовать на выборах. В то же время, в ситуациях, когда вы испытываете соблазн поступить неправильно, совесть может сказать вам: «стоп». Ребёнок тонет, женщина подвергается нападению. Вы предпочли бы ничего не видеть, ничего не слышать и продолжать идти своей дорогой. Но мораль говорит вам: «нет». Она не помогает вам выработать стратегию для спасения ребёнка или женщины, не подсказывает, что нужно предпринять. Однако она однозначно запрещает вам не предпринимать ничего. Мораль говорит «нет». Этика говорит «да». Поэтому в нормальных жизненных обстоятельствах этика полезнее. Но кто, кроме мудреца, может говорить только «да»?
Об атеизме:
Я определяю себя как верного атеиста-недогматика. Почему недогматика? Потому что я признаю: мой атеизм не основан на достоверном знании. Никто не знает наверняка, существует Бог или нет. Именно поэтому вопрос ставится с точки зрения веры. Таким образом, если меня спрашивают: «Верите ли Вы в Бога?», ответ прост: «Нет, не верю». Если же меня спрашивают: «Существует ли Бог?», ответить будет сложнее, так как я должен признать, что не знаю. И никто не знает. Если кто-то говорит: «Я знаю, что Бога не существует», то перед вами не атеист, а прежде всего идиот. Если кто-то говорит: «Я знаю, что Бог существует», то перед вами идиот, который по глупости принимает свою веру за знание. Недогматический атеизм — это вера в то, что Бога не существует. Почему верного? Потому что, несмотря на мой атеизм, я всеми фибрами души привержен определённым нравственным, культурным и духовным ценностям иудеохристианской цивилизации. То, что я — атеист, не означает, что я плюю на 2000 лет христианской цивилизации или 3000 лет иудеохристианской цивилизации. То, что я не верю в Бога, не означает, что я отвергаю послание Евангелий. Я создал для себя своего рода внутреннего Христа — Христа Спинозы, а не апостола Павла — вдобавок ко внутренним Будде, Лао-Цзы и Диогену. Христиан и меня разделяют всего три дня — три дня между Великой пятницей и Пасхой. Для меня история заканчивается на Голгофе, когда Иисус восклицает: «Боже Мой! Зачем Ты Меня оставил?». Для христиан же история продолжается воскресением Христа. Когда я читаю Евангелия, я готов аплодировать почти всему. «Почти» — потому что меня не интересуют чудеса и потому что я никому не советую бить меня по правой щеке: я не собираюсь подставлять левую. Однако чудеса — это не главное в Евангелиях (Иисус — не маг и не факир), а призыв к ненасилию уравновешивается другими утверждениями, вроде: «Не мир пришёл я принести, но меч». На более же глубоком уровне, пропагандируемая Иисусом этика, — это также моя этика.
О вопросах:
Если бы мы вдруг решили задавать только те вопросы, на которые можно найти ответы, разговоры стали бы гораздо скучнее. Мы бы оказались обречены на унылый позитивизм, то есть простую констатацию научных фактов. Ведь когда мы спрашиваем себя: «Можем ли мы быть уверены в том, что наука истинна?» или «Было ли взятие Бастилии положительным событием?», мы задаём вопросы, на которые не существует ответов. Шопенгауэр говорил, что человек — метафизическое животное. И он был прав. Заниматься философией означает мыслить за пределами известного. Заниматься метафизикой означает мыслить за пределами познаваемого. Человек — это животное, которое задаёт себе вопросы, на которые не существует ответов, но которое, тем не менее, находит эти ответы. Одним словом, невозможность знать — это не повод не мыслить.
О времени:
Все мудрецы говорят о «жизни в настоящем». Однако данные слова часто понимают превратно. В них привыкли видеть призыв или девиз. Это неверно. Дело не в том, что нужно жить в настоящем, а в том, что никто и никогда не жил никак иначе. Жизнь в настоящем — это не идеал, к которому необходимо стремиться. Это правда жизни. Попробуйте хоть на секунду пожить в прошлом или в будущем! Всё, что у вас получится, так это секунду пожить воспоминаниями или ожиданиями. Однако вы по-прежнему останетесь в настоящем. Жить в настоящем не означает жить сиюминутным или впадать в гедонизм а-ля carpe diem. Не нужно отказываться от воспоминаний и ожиданий. Нужно лишь понимать, что воспоминания и ожидания существуют в настоящем, как и всё остальное. Поэтому живите в настоящем своих воспоминаний и своих ожиданий, а не ностальгией по прошлому или тоской по будущему. Здесь уместно процитировать Блаженного Августина: «Совершенно ясно теперь одно: ни будущего, ни прошлого нет, и неправильно говорить о существовании трёх времён, прошедшего, настоящего и будущего. Правильнее было бы, пожалуй, говорить так: есть три времени: настоящее прошедшего, настоящее настоящего и настоящее будущего. Некие три времени эти существуют в нашей душе и нигде в другом месте я их не вижу: настоящее прошедшего — это память; настоящее настоящего — его непосредственное созерцание; настоящее будущего — его ожидание».
О смысле жизни:
С какой стати в жизни должен быть смысл? Что она должна была бы означать или к какой цели стремиться? Всякое значение и всякая цель содержатся только в ней самой. Мы постоянно преследуем какие-то цели в жизни. Но цель самой жизни? Жизнь — это не изречение, которое необходимо понять; не симптом, который необходимо интерпретировать; не произведение, которое необходимо довести до совершенства; не гонка, которую необходимо выиграть; и не дело, в котором необходимо преуспеть. Кто потерпел неудачу в жизни, будучи жив? И кто преуспел в жизни, умерев? Вопрос, который следует задавать, это не имеет ли жизнь смысл, а стоит ли жизнь того, чтобы жить. Поля Валери однажды спросили, почему он не пишет романы. Он ответил: «Потому что я не желаю писать фразы вроде: "Маркиза вышла из дому в 5 часов"». Подобная фраза определённо имеет смысл. Тем не менее, она лишена ценности (она ни красива, ни глубока, ни оригинальна). Смысл и ценность — это две разные вещи. Если бы в моей жизни было столько же смысла и так же мало ценности, как во фразе «Маркиза вышла из дому в 5 часов», мои дела были бы плохи. В чём разница между смыслом и ценностью? Смысл — это вопрос понимания или интерпретации. Ценность — вопрос желания или любви. Они могут существовать как в сочетании друг с другом (красивое стихотворение), так и по отдельности (пейзаж, цветок или музыка красивы и без смысла). Ангелус Силезиус писал: «Роза не спрашивает "почему", она цветёт, потому что — цветёт. Не думает о себе и не нуждается в том, чтобы ею любовались». Роза не имеет смысла. Однако это не мешает ей быть красивой, а значит иметь ценность (по крайней мере, для нас). Поэтому вопрос не в том, есть ли в жизни смысл, а любим ли мы её достаточно и стоит ли она того, чтобы жить.
О том, что бы он посоветовал молодому человеку, приступающему к изучению философии:
Интересоваться великими философами прошлого больше, чем философами сегодняшнего дня. Читать величайшие шедевры, начиная с более доступных (Платона прежде Аристотеля, Декарта прежде Спинозы, Руссо прежде Канта, Шопенгауэра прежде Гегеля, Ницше прежде Гуссерля и Хайдеггера). Выбрать двух или трёх авторов, которым он отдаёт предпочтение, и прочесть все их труды; это, по крайней мере временно, будет служить ему точкой отсчёта. Философствовать значит думать самостоятельно, но не в одиночку. Результат будет лучшим, если поначалу опираться на идеи признанных мастеров. Я также напомнил бы ему замечательные слова аббата Пьера. Незадолго до смерти аббата Пьера спросили: «Что бы вы сказали самому себе в 20 лет?». Тот ответил: «Я бы сказал две вещи: ничто не даётся легко и всё стоит затраченных усилий». Философия отличается от других дисциплин. Самое важное — это жить. Философия имеет ценность только при условии, что помогает в этом. Философия — не панацея и не страховка. Она помогает жить полной жизнью, более спокойно преодолевать трудности и переносить разочарования. Она не творит чудес, но учит нас жить, не ожидая их.
©André Comte-Sponville
Полную версию можно почитать тут.
Комментарии