В предыдущих статьях заслуженный психонавт Олдос Хаксли уже рассказывал о том, чем понимание отличается от знания; как правители незаметно порабощают народы; и как люди впадают в разные формы зависимости в поисках освобождения. На этот раз речь пойдёт об опасностях, которые таит в себе наш повседневный инструмент — язык.
Я хотел бы начать обсуждение языка с нескольких цитат. Первая из них взята из автобиографии писательницы Хелен Келлер, очень рано потерявшей слух и зрение. Келлер описывает, как впервые открыла для себя язык:
«[Моя учительница] принесла мне шляпу, и я поняла, что сейчас выйду на тёплый солнечный свет. Эта мысль, если можно назвать мыслью бессловесное ощущение, заставила меня запрыгать от удовольствия.
Мы пошли по тропинке к колодцу, привлечённые ароматом жимолости, увивавшей его ограждение. Кто-то стоял там и качал воду. Учительница подставила мою руку под струю. Когда холодный поток ударил мне в ладонь, она вывела на другой ладони по буквам слово «в-о-д-а», сначала медленно, а потом быстро. Я замерла, моё внимание было приковано к движению её пальцев. Внезапно я ощутила неясный образ чего-то забытого… восторг возвращённой мысли. Мне как-то вдруг открылась таинственная суть языка. Я поняла, что «вода» — это чудесная прохлада, льющаяся по моей ладони. Живой мир пробудил мою душу, дал ей свет. Я отошла от колодца, полная рвения к учёбе. У всего на свете есть имя! Каждое новое имя рождало новую мысль! На обратном пути в каждом предмете, которого я касалась, пульсировала жизнь. Это происходило потому, что я видела всё каким-то странным новым зрением, только что мною обретённым».
Сравним теперь этот отрывок с фрагментами из Гёте. Гёте был великим мастером слова, поэтому особенно примечательно, что он нередко высказывался о языке пренебрежительно. Например:
Всё дело в чувстве, а названье
Лишь дым.
А также:
Теория, мой друг, суха,
Но зеленеет жизни древо.
И еще:
«Мы говорим чересчур много. Мы должны говорить меньше, а рисовать — больше. Лично я хотел бы вовсе отказаться от речи и, подобно органической Природе, сообщать всё, что мне нужно сказать, набросками. Вон то фиговое дерево, эта маленькая змейка, кокон на моём подоконнике, тихо ожидающий своего будущего, — всё это моментальные росписи. Человек, способный расшифровать их значение так, как нужно, вскоре сможет вовсе обходиться без написанного или произнесённого слова. Чем больше я думаю об этом, — в речи есть что-то тщетное, посредственное, даже фатоватое».
Шарль Талейран, великий французский дипломат начала XIX века и большой мастер в практических делах, говорил: «Язык был дан человеку, чтобы скрывать свои мысли». В его случае это несомненно было так. Ещё одно любопытное замечание по поводу языка принадлежит великому христианскому философу-экзистенциалисту Сёрену Кьеркегору, который сказал, что цель языка — помогать людям избегать действия. Отчасти эта мысль созвучна словам из Евангелия:
«Не всякий, говорящий: „Господи! Господи!“, войдёт в Царство Небесное»
(Евангелие от Матфея. Глава 7, ст. 21).
Иначе говоря, важны не набожность и теологические рассуждения, а правильные поступки. С другой стороны, язык может очень эффективно побуждать к совершению поступков — особенно плохих.
«Любая эффективная пропаганда, — писал Гитлер, — должна сводиться к нескольким ключевым утверждениям, которые нужно выразить формулами-стереотипами».
В посланиях апостола Павла тоже можно найти немало замечаний о языке — замечаний тем более любопытных, что послания Павла занимали важное место в христианском мире на протяжении следующих 1 900 лет. В частности, он говорит:
«Буква убивает, а дух животворит»
(2-е Коринфянам 3:6).
А также:
«Служить Богу в обновлении духа, а не по ветхой букве»
(Римлянам 7:6).
Последний занимательный отрывок позаимствован из трудов Джона Локка. Несмотря на то, что эти слова были написаны почти триста лет назад, они по-прежнему очень актуальны:
«Пустые и бессмысленные формы выражения и злоупотребление языком так долго сходили за таинства науки и трудные или неуместные слова, мало или вообще ничего не значащие, за давностью употребления имеют ошибочно столько права считаться глубокой учёностью или вершиной мышления, что нелегко будет убедить говорящих эти слова или слушающих их, что они только прикрывают невежество и являются помехой истинному знанию».
Приведённые выше отрывки красноречиво выражают неоднозначность языка. Слова, с которых начинается Евангелие от Иоанна: «В начале было Слово», — отражают реалии человеческой жизни. Нет сомнений, что человек появился тогда, когда он обрёл способность говорить. Именно язык делает нас людьми. К сожалению, он также ответственен за всё «человеческое, слишком человеческое». С одной стороны, он создаёт науку и философию, а с другой — предубеждения, суеверия и ложь; он делает возможной цивилизацию и порождает конфликты, ставящие существование этой самой цивилизации под угрозу.
Поведение человека отличается от поведения животных именно потому, что люди умеют говорить, а животные — нет.
Поскольку даже самые разумные животные не умеют говорить, они не могут делать то, что кажется нам крайне простым и под силу даже маленьким детям.
Немецкий гештальт-психолог Вольфганг Кёлер, многие годы проработавший с шимпанзе, однажды сделал очень интересное открытие. Кёлер обнаружил, что шимпанзе могут использовать палку, чтобы сбивать висящие слишком высоко бананы. Но они могут это сделать только тогда, когда и палка, и бананы одновременно находятся в поле их зрения. Если банан находится перед обезьяной, а палка — за ней, ничего не получится. Дело в том, что шимпанзе не могут держать банан в уме достаточно долго, чтобы найти палку и вернуться с ней за бананами.
Причина проста: в отличие от нас, у шимпанзе нет слов для обозначения банана и палки. Именно наличие слов позволяет нам думать об этих предметах даже тогда, когда они не находятся у нас перед глазами. Вот почему даже маленький ребёнок, зная слова «банан» и «палка», может подумать о сочетании одного с другим — и помнить об этом достаточно долго, чтобы сходить за палкой и достать с её помощью бананы.
Тот факт, что животные не могут долгое время сохранять в уме информацию и в результате теряют интерес, объясняет их нелогичное (для нас) поведение во многих ситуациях. Животные постоянно прерывают одно действие и начинают другое. Люди же благодаря обладанию языком могут преследовать одну цель в течение долгого времени.
Язык позволяет людям хладнокровно делать зло, на которое животные способны только под влиянием эмоций.
Эта особенность проявляется не только в жизни отдельных людей, но и в жизни целых сообществ, которые научились пользоваться языком, чтобы обеспечивать связь настоящего с прошлым и будущим. Хоть теория Ламарка о наследовании приобретённых признаков и ложна с биологической точки зрения, на социальном, психологическом и языковом уровне она верна — ведь язык предоставляет нам возможность пользоваться плодами прошлого опыта. Можно говорить о социальной наследственности: передаче достижений предков посредством языка в устной и письменной форме, позволяющей нам наследовать приобретённые признаки — только не через зародышевую плазму, а через традицию.
К сожалению, традиция служит средством передачи как хорошего, так и дурного: как научных достижений и нравственных идеалов, так и суеверий и предрассудков. Здесь мы снова сталкиваемся со странной двойственностью дара языка. Это напоминает сказку про добрую фею и злую фею, только в данном случае подарок доброй феи оказывается тем же, что и подарок злой феи. Нельзя не усмотреть иронию в том, что такая замечательная вещь одновременно является одной из самых опасных и разрушительных в жизни.
В начале человеческой жизни было Слово.
Но что происходит в отсутствие языка? Что делается в умах маленьких детей и животных? Что представляет из себя жизнь непосредственного опыта? Здесь будет уместно немного отклониться от темы и познакомиться с некоторыми идеями индийской философии. Согласно ей, наша реальность состоит из имени и формы (нама и рупа). Имя можно определить как интроекцию формы, а форму — как проекцию имени на окружающий мир. Просветлённый человек смотрит сквозь пелену слов и видит во множестве проявления одного. Но просветлённым человек становится уже после обучения языку. А каков мир до возникновения языка? Каков мир непосредственного невербального опыта?
Уильям Джеймс описывал мир непосредственного опыта словами «цветущая, кишащая масса», имея в виду, что животные и маленькие дети живут в хаосе ощущений. Но последние исследования восприятия животных и маленьких детей показывают, что непосредственный опыт вовсе не такой цветущий и кишащий, как считал Джеймс. Восприятие — это не пассивное впитывание форм, а активный процесс отбора и формирования структур. Нервная система человека и животных устроена таким образом, чтобы автоматически выбирать из цветущего, кишащего хаоса те элементы, которые могут быть полезными с биологической точки зрения.
Для животного есть только два вида объектов — съедобные и опасные.
Исследования показывают, что мир животных, как правило, очень ограниченный. Немецкий биолог Якоб фон Икскюль много писал о мирах, в которых живут разные виды животных. Его исследования позволяют понять, насколько произвольна наша картина мира, несмотря на то, что наше представление о реальности несравнимо богаче, чем даже у высших животных. Одному богу известно, в каком мире жило бы существо с более развитыми, чем у нас, умом и чувствами.
В качестве иллюстрации того, насколько причудливыми могут быть миры животных, приведём пример лягушек. Несмотря на то, что у лягушки очень хорошо развиты глаза, её зрительное восприятие сильно ограничено. Из всей цветущей, кишащей массы нервная система лягушки выбирает только то, что движется. Получается, что лягушка видит окружающий мир как череду постоянно возникающих и исчезающих объектов.
Кто знает, быть может, у лягушек есть свои платоны, которые разрабатывают невероятные теории, чтобы объяснить фантастическую реальность,
в которой они живут.
Животные, стоящие на более низких ступенях развития, чем лягушка, живут в ещё более ограниченных мирах. Даже такие животные, как собака или обезьяна, живут в мирах, сильно отличающихся от нашего, ведь они не замечают некоторых важных для нас вещей. Собакам, например, нет дела до закатов и цветов, которые мы считаем очень красивыми.
Нервная система человека фильтрует цветущую, кишащую массу точно так же, как нервная система животных, но менее тщательно. До человеческого сознания доходит намного больше информации, чем до сознания животного — настолько много, что несмотря на процесс отбора, обилие очень скоро превращается в хаос. И здесь на сцену вступает язык. Благодаря языку мы можем абстрагировать и выбирать информацию, ценную для нас с биологической, социальной и эстетической точки зрения.
Мы обладаем способностью преобразовывать любой опыт в более-менее адекватные символы, а также врождённой склонностью к упорядоченности и поиску смысла.
Полученная информация мгновенно переводится в понятные нам символы. Символы могут быть самыми разными, но язык — это наиболее организованная система символов. Именно посредством языка мы привносим порядок в хаос непосредственного восприятия.
Этот процесс абстракции и отбора очень важен для нашего выживания, так как помогает подчинить силы природы. Но он также полезен для нас как социальных существ. Здесь мы снова сталкиваемся с двойственностью систем символов. Обладая способностью привносить порядок и смысл в непосредственный опыт, можно навязать как хороший порядок, так и плохой. Преобразование опыта в символы — одно из наших любимых занятий. Но мы нередко обнаруживаем, что в своём стремлении навязать миру порядок и смысл, мы портим сам опыт и создаём такую систему символов, которая ведёт к проблемам.
Не лишним будет привести несколько примеров того, как стремление к порядку и смыслу может привести к плачевным последствиям. Одна из областей, в которой такое стремление проявилось очень рано — это астрономия. Человек с давних времён разглядывал небесные тела и размышлял над загадкой их существования. Он попытался навязать вселенной свои слишком человеческие порядок и смысл, и наделал ошибок, которые дорого ему обошлись.
Взять, к примеру, затмения. С незапамятных времён затмения считались предвестниками бедствий. 27 августа 413 года до нашей эры произошло лунное затмение, имевшее огромное историческое значение. Летом этого года афиняне под предводительством Никия подошли к Сиракузам и осадили город. Осада была долгой и безрезультатной, и было ясно, что им следует вернуться домой. Но так как афиняне считали затмение крайне несчастливым знамением, они рассудили, что в этот день ни в коем случае нельзя отправляться в путь. Никий решил отложить возвращение в Афины как минимум на месяц. В результате весь его флот был уничтожен, а солдаты попали в плен.
Ацтеки также придавали большое значение солнцу. В частности, они верили, что для поддержания жизни солнцу необходима человеческая кровь. Хорошо известен обычай ацтеков вырывать сердце жертвы и подносить его солнцу. Из-за необходимости в регулярных жертвоприношениях, ацтеки совершали набеги на соседние поселения, захватывали своих врагов в плен и привозили их в Мехико. За год в жертву солнцу приносили по двадцать тысяч человек. Не стоит и говорить, что у соседей ацтеки были не в почёте. В результате, когда прибыли испанцы, многие соседние племена перешли на сторону Кортеса и помогли ему быстро уничтожить Ацтекскую империю.
Эти два примера показывают, насколько опасно навязывать миру собственные порядок и смысл, не разобравшись, каков этот мир на самом деле. Тем не менее мы всегда будем это делать, ведь человеку трудно смириться с тайной.
Одна из функций языка — лишать тайну её таинственности.
Склонность безосновательно навязывать вселенной свои порядок и смысл была свойственна и людям Средневековья. Французский историк искусства Эмиль Маль отмечает, что в Средние Века идеи были более реальными, чем вещи. Изучение вещей ради них самих не представляло никакой ценности для учёных людей. Их целью было найти в окружающем мире то, о чём они читали либо в Писаниях, либо у греческих философов, которых считали авторитетами.
Можно сказать, что в Средневековье отношения между словами и вещами были перевёрнуты с ног на голову. Нам сегодня ясно, что слова — это произвольные символы для обозначения вещей. Но в Средние Века люди считали вещи проявлениями некого абстрактного принципа, описанного у Аристотеля или в Священном Писании. Читая средневековую литературу, поначалу изумляешься изобилию аллегорий в книгах по ботанике, притч в текстах по естественной истории и предсказаний в астрономических трактатах. Но очень скоро начинаешь чувствовать ограниченность мира, в котором всё пронизано удушающим духом человеческого. Развитие науки (и, как следствие, восстановление правильных отношений между словами и вещами) стало для человечества глотком свежего воздуха.
Некоторые из самых ужасных страниц современной истории имеют причиной то же заблуждение. Во всех тоталитарных системах ХХ века отдельные вещи считались иллюстрациями слов.
Взять, к примеру, расовую доктрину нацистов. Она стала возможной только потому, что евреи и цыгане рассматривались не как личности, а как категории, в которые входили отдельные реальные люди. Категории легче истреблять без каких-либо угрызений совести.
Ту же самую закономерность можно наблюдать и в коммунистических режимах, где на людей вешаются ярлыки представителей капитализма, империализма, буржуазии. Каждый принадлежащий к этим категориям — недочеловек и, как таковой, подлежит уничтожению. Вот какую дорогую цену мы вынуждены платить за бесценный дар языка.
Война невозможна, пока находящиеся по ту сторону баррикад воспринимаются как живые люди.
Задача военной пропаганды заключается в том, чтобы заставить людей на одной стороне поверить, что люди на другой стороне — не более чем конкретные проявления некой отрицательной абстракции.
Обратимся теперь к опасности ложного порядка и смысла на интеллектуальном уровне. С некоторого времени я заинтересовался историей гипноза, который прежде назывался «животным магнетизмом». Исследуя историю этого чрезвычайно любопытного феномена на протяжении XIX века, поражаешься отношению к нему со стороны официальной медицины и официальной науки в целом. Из-за викторианского мировоззрения, согласно которому материальные вещи считались более реальными, чем психические явления, большинство медиков оказались неспособны на научный — или даже просто рациональный — подход к феномену гипноза.
Английский хирург Джеймс Эсдейл впервые применил гипнотическую анестезию в 1846 году, задолго до изобретения хлороформа, эфира и антисептиков. Благодаря ей Эсдейлу удалось не только провести огромное количество операций, которые были невозможны прежде, но и снизить уровень смертности во время операций с двадцати девяти до пяти процентов. Логично было бы предположить, что медики были бы заинтересованы в его методе. Однако вместо этого Эсдейла обвинили в шарлатанстве и запретили ему практиковать. Невероятно, но основу книги Мильтона Мармера «Гипноз в анестезиологии», вышедшей сравнительно недавно, в 1959 году, составляет то, что Эсдейл знал ещё более ста лет назад. Из-за нетерпимости к новым идеям этот чрезвычайно ценный метод долгое время оставался неизученным. Но виной такому отношению была не только профессиональная зависть; представители медицинской профессии, подвергнувшие остракизму Эсдейла и его последователей, были заложниками собственной системы знаний, разработанной в предыдущих столетиях.
Будущее, вне всякого сомнения, покажет, что мы по-прежнему живём во множестве семантических тюрем, которые не позволяют нам объективно рассуждать о самых разных важных вещах. Через сто лет историкам будет ясно, что это за тюрьмы, но нам самим это пока неизвестно. С уверенность можно сказать только одно: их немало.
©Aldous Huxley