Альберто Мангель рассказывает о маврах в Испании и создании «Дон Кихота», чтобы продемонстрировать внутреннюю правду историй и финальное торжество культуры над насильственными политическими методами её подавления или насаждения.
— Это правдоподобно, но это не интересно, — ответил Лённрот. — Вы мне возразите, что действительность не обязана быть интересной. А я вам скажу, что действительность, возможно, и не обязана, но не гипотезы. (Хорхе Луис Борхес, «Смерть и буссоль»)
Стремиться, не достигая; строить, не взбираясь на вершину; и знать, не предъявляя претензий на единоличное обладание знанием — всё это разные способы выразить баланс между умом и силой, или, в средневековом варианте, между пером и копьём. Возможно, самая проникновенная книга на данную тему была написана в начале XVII века уставшим от жизни человеком, который в молодости принимал участие в войне в Италии, получил ранение во время Битвы при Лепанто и провёл пять долгих лет в плену у алжирских пиратов; вернувшись в родную Испанию, он без особого успеха пробовал писать пьесы, романы и поэмы, а затем в возрасте пятидесяти восьми лет, в тюрьме, куда он попал по неизвестным нам причинам, создал бессмертного персонажа — обедневшего и помешанного на книгах пожилого господина, который в один прекрасный день решает стать странствующим рыцарем.
Сначала солдат, а потом писатель, Мигель де Сервантес Сааведра был хорошо знаком с превратностями обоих профессий. В первой части книги его Дон Кихот сравнивает язык и оружие. Обращаясь к козопасам, он говорит, что в былые времена не было вражды:
«Блаженны времена и блажен тот век, который древние назвали золотым, — говорит он своим ошеломлённой слушателям, — и не потому, что золото, в наш железный век представляющее собой такую огромную ценность, в ту счастливую пору доставалось даром, а потому, что жившие тогда люди не знали двух слов: твоё и моё».
В золотом веке «всюду царили дружба, мир и согласие», и в странствующих рыцарях не было необходимости, поскольку не существовало несправедливости. Но сейчас, «в наше подлое время», никто не может чувствовать себя в безопасности. Поэтому, чтобы бороться со злом, был учреждён орден странствующих рыцарей.
Красивых слов и благих помыслов больше недостаточно; в наше время «защищать девушек, опекать вдов, помогать сирым и неимущим» нужно с оружием в руках.
От восхваления рыцарства Дон Кихот в одно мгновение переходит к восхвалению войны, истинная цель которой, по его словам, — установить Царство Христово, ведь закон нельзя защитить без оружия. Этот тревожный аргумент имеет давние корни, с которыми Сервантес, вне всякого сомнения, был знаком.
Держа за руку своего сына и неся на спине старого отца, Эней покидает руины Трои и отправляется в путь, который, по версии Вергилия, должен закончиться основанием Рима. В этой истории, рассказанной в обратном порядке, от настоящего автора до настоящего его вымышленных персонажей, Эней должен повторить странствия Улисса и принять участие в битве между троянцами и греками, прежде чем заложить основание империи, которая расцветёт во времена создателя Энея, Вергилия. В ходе своих многочисленных приключений Эней должен спуститься в царство мёртвых, чтобы получить от его обитателей подтверждение предсказанной ему высокой судьбы. История Энея, содержащая в изменённом виде истории, рассказанные Гомером, реорганизует библиотеку мировой классики.
Благодаря Вергилию появляется новое прочтение: поражение троянцев оказывается отсроченной победой, а троянец Эней становится основателем государства, которое будет править над высокомерными греками.
Хоть Август и требовал от Вергилия написать нечто вроде обоснования его претензий на трон, «Энеида» — это намного больше, чем панегирик императору. Данте называл её «бездонным колодцем», а многие читатели после него — «величайшей поэмой, когда-либо написанной на латыни». Но это также история, давшая Риму его идентичность, а Августу — подтверждение его роли как второго основателя империи. По этой причине было крайне важно (и Вергилий это понимал) подчеркнуть превосходство троянцев, то есть будущих римлян. Согласно многочисленным историям, рассказанным со времён Гомера, Троя пала. Вергилий должен был показать, что её падение было временным и ей предстояло подняться с колен, чтобы отомстить своим врагам и подчинить себе остальные народы. Это пророчество Вергилий вкладывает в уста покойного отца Энея.
Получив предсказание от сивиллы, будущий основатель Рима спускается в царство мёртвых, «что во мгле глубоко под землёю таится». Пройдя через территории, населённые разнообразными чудовищами, и встретив по пути души мужчин и женщин, которых он любил, Эней наконец оказывается в зелёной долине, где видит своего отца Анхиса, стоящего среди скопления теней. Со слезами радости на глазах, Эней хочет обнять его, но тень старика ускользает, «словно дыханье, легка, сновиденьям крылатым подобна». Анхис начинает рассказывать сыну о судьбе мёртвых, но затем резко меняет тему:
Сын мой! Славу, что впредь Дарданидам* сопутствовать будет,
Внуков, которых тебе родит италийское племя,
Души великих мужей, что от нас унаследуют имя, —
Всё ты узришь: я открою тебе судьбу твою ныне.
Рим до пределов вселенной расширит
Власти пределы своей, до Олимпа души возвысит,
Семь твердынь на холмах окружит он единой стеною.
Смогут другие создать изваянья живые из бронзы, Или обличье мужей повторить во мраморе лучше, Тяжбы лучше вести и движенья неба искусней Вычислят иль назовут восходящие звёзды, — не спорю: Римлянин! Ты научись народами править державно — В этом искусство твоё! — налагать условия мира, Милость покорным являть и смирять войною надменных!
*Дардан был сыном Юпитера и прародителем троянских царей — благородный предок, к которому позже добавятся мать Энея Венера, богиня любви, и отец Ромула Марс, бог войны. От Юпитера, Венеры и Марса, сообщает Анхис своему сыну, возьмёт начало Рим.
Анхис ясно даёт понять, что величие Рима будет заключаться не в искусствах (сфере Венеры), а в военных завоеваниях (сфере Марса). Анхис предупреждает сына, чтобы тот никогда не забывал, что какими бы величественными ни были искусство и культура других цивилизаций (в первую очередь Греции, чьи богатства римляне с жадностью присваивали), римляне есть и будут настоящими правителями мира.
Непривычно слышать из уст поэта о превосходстве политической власти над искусством и культурой — и Вергилий с Сервантесом это осознавали.
Для современных читателей слова Анхиса звучат до боли знакомо. Намеренно или нет, но своими строками Вергилий оправдывает колонизаторские амбиции Рима, а также амбиции многих последующих Римов: «Мы сильнее других, — как бы говорит Анхис своему сыну и его потомкам, — и поскольку сила важнее, чем наука, мы можем завоёвывать другие народы. Мы здесь, чтобы принести мир, будь то мир Августа или Христа. Мы — правители (милостивые и справедливые), избранные богами, а все остальные должны покориться нам или поплатиться за свою гордыню». Христианский Рим организовал свой последний крестовый поход в 1270 году. Двумя столетиями ранее католическая Испания официально отвергла арабскую и еврейскую культуры, изгнав арабов и евреев со своей территории. Запад приписал себе роль повелителя, а Среднему Востоку — роль врага, опытного в искусствах и ремеслах. Как следствие, арабы и евреи превратились в экзотического Другого. Однако, несмотря на массовые депортации, арабская и еврейская мысль по-прежнему пронизывали «очищенное» испанское общество. Испания не могла так просто избавиться от культур, у которых позаимствовала часть лексикона, названия мест, архитектуру, философию, лирическую поэзию, музыку, медицинские знания и даже игру в шахматы. Хоть арабам и евреям было запрещено находиться на территории страны, испанское общество нашло способ сохранить их идентичности.
2 января 1492 года католический король Фердинанд II Арагонский и королева Изабелла I Кастильская, облачённые в мавританские одежды, торжественно вошли в Гранаду, предварительно договорившись об условиях капитуляции последнего эмира Гранады Боабдиля, и обосновались в дворцах бывшего на протяжении двух с половиной столетий мусульманским города, который местные жители называли Аль-Андалус. Несмотря на то, что до капитуляции монархи уверяли Боабдиля в том, что мусульманам Гранады будет позволено сохранить свои обычаи, на месте мечетей очень скоро появились церкви, а арабский язык попал под запрет: любого, кто читал книги на арабском, ждало суровое наказание.
Первыми были изгнаны евреи. Через несколько месяцев после капитуляции Гранады король подписал указ о выселении евреев, которые из привязанности к испанском земле взяли с собой в североафриканское и палестинское изгнание вариант испанского языка под названием ладино (сефардский язык), отличавший их от остальных, говоривших на арабском или иврите.
До изгнания арабы и евреи жили на Пиренейском полуострове на протяжении многих веков.
Согласно легенде, первые еврейские поселения возникли там вскоре после разрушения Первого Храма в Иерусалиме, в 587 году до нашей эры, хотя археологические находки указывают на более позднюю дату — первый век нашей эры. Для евреев Испания была землёй, обещанной им в Книге пророка Авдия: «А переселённые из Иерусалима, находящиеся в Сефараде, получат во владение города южные». Хотя современные историки отождествляют Сефарад с турецкими Сардами, для евреев Сефарад всегда был испанской землёй, где они жили, смешавшись с местным населением, на протяжении как минимум четырнадцати веков. Антисемитизм, практически не существовавший во времена Римской Империи, зародился в Испании после обращения короля вестготов Реккареда в католицизм в 589 году и достиг пика через девять столетий с указом о выселении 1492 года.
Применительно к арабам меры были несколько иными. В случае с евреями католические короли рассчитывали, что указ о полном выселении заставит их принять христианство. Некоторые евреи действительно стали «новыми христианами», чтобы остаться в Сефараде, и получили уничижительное прозвище marranos, то есть «свиньи». Когда же пришёл черед арабов, католические короли решили открыто объявить о варианте с принятием христианства, поэтому вышедший четырьмя годами позднее, в 1502 году, указ о выселении арабов содержал пункт об освобождении от выселения тех, кто согласится войти в лоно Матери Церкви. Принявшие христианство арабы стали называться «морисками».
Арабы прибыли из Северной Африки восемью столетиями ранее, в 711 году, завоевав королевство христианского короля вестготов Родериха. Вскоре после победы в некоторых хрониках появилась предыстория этого события, приукрашенная фантастическими знамениями и удивительными происшествиями, подтверждавшими право арабов на завоеванные земли. В IX веке историк Ибн аль-Кутийя, мусульманский потомок короля вестготов Витицы, записал окончательный вариант истории.
Согласно легенде, в дворце вестготских королей в Толедо был склеп с четырьмя евангелистами, на котором они принимали присягу во время коронации. Этот дворец никогда не открывался для посетителей. Когда король умирал, на стене гравировалось его имя. Когда же Родерих взошёл на трон, он самолично водрузил корону себе на голову, чем глубоко оскорбил своих христианских подданных. Затем он открыл дворец и склеп, несмотря на протесты христиан. Внутри нашли скульптуры четырёх арабов с луками через плечо и тюрбанами на головах. На постаментах было написано: «Когда этот дворец будет открыт, а эти статуи вынесены наружу, люди одного с ними племени прибудут в Аль-Андалус и завоюют его». Вот почему Тарик ибн Зияд прибыл в Аль-Андалус в месяц Рамадан 92 года [июнь 711 года].
Одни истории порождают другие. Так же, как арабы придумывали истории, чтобы преподнести свои завоевания как предначертанные богом события, так и католические короли создавали собственные истории, в которых возвращение Аль-Андалуса изображалось как исполнение Божьей воли. Аарабское завоевание VIII века рассматривалось католической Испанией как наказание за грехи короля Родериха — подобно потопу, насланному Богом, чтобы смыть пороки мира.
Согласно испанской версии, Бог уготовил Родериху в качестве наказания не только утрату его королевства, но и ужасную смерть: ему суждено было быть проглоченным посланными дьяволом драконами.
Однако после восьми столетий мавританского господства Бог, видимо, передумал. Но для исполнения воли Божьей Испанию необходимо было очистить от еретиков, чтобы она была не Сефарадом или Аль-Андалусом, а христианским королевством. Одновременно среди католического населения начало возрастать враждебное отношение к новообращённым. Марранов и морисков обвиняли в убийствах и вредительстве; то и дело возникали вспышки насилия. Причиной конфликтов был спор за историческое первенство: по версии Церкви, испанские христиане населяли Испанию задолго до прибытия арабов и евреев: апостол Иаков пришёл в Испанию вскоре после смерти Христа и проповедовал там Евангелие.
В отдельных случаях христианские и арабские истории даже имели один и тот же сюжет, хоть, конечно же, и разные прочтения. В одной из самых известных историй речь шла о богатствах, которые вестготские христиане будто бы закопали, когда до них дошли вести о наступлении арабов: по версии арабов, они сделали это, потому что богатства были добыты нечестным путём; по версии христиан — потому что это были реликвии, которые праведные люди хотели уберечь от язычников.
Весной 1588 года, во время протестов против новообращённых, загадочный свинцовый ящик был найден среди руин минарета в Гранаде — в месте, на котором должен был быть построен новый храм. В ящике лежало два куска ткани, маленькая деревянная дощечка с изображением Девы Марии в восточном одеянии, фрагмент кости и свиток пергамента с текстом на арабском, греческом, кастильском и латыни. Согласно тексту, кость принадлежала Стефану Первомученику, первому христианину, умершему за веру. Пергамент, по словам прибывших переводчиков, содержал письмо Святого Сесилио, легендарного архиепископа Гранады I века. В письме говорилось, что однажды, совершая путешествие из Иерусалима в Афины, ослепший Сесилио прикоснулся к глазам куском ткани, найденным в ящике. Этот кусок ткани оказался тем самым, которым Дева Мария утирала слёзы во время Страстей Христовых. К своему изумлению, Сесилио сразу же исцелился. Позже он нашел еврейский текст, переведённый на греческий учеником апостола Павла. Повинуясь долгу, Сесилио в свою очередь перевёл пророчество с греческого на «язык, используемый христианами Испании». Свиток содержал переведённый Сесилио арабский текст, который предсказывал приход Дракона с Севера и могущественного короля с Востока.
Слова «язык, используемый христианами Испании» были ключевыми.
Если верить документу, то Святой Сесилио, современник Христа и основатель Церкви Гранады, говорил и писал не на одном из библейских языков, а на арабском; следовательно, арабский был распространён на полуострове уже в первом веке нашей эры. А значит, мориски, «новые христиане», имели христианских предков, живших в более ранний период, чем предки испанских христиан.
За этой удивительной находкой последовала ещё одна, даже более значимая. Семью годами позднее, в 1595 году, на горе Вальпараисо (позже получившей название Сакромонте) группа каменщиков, восстанавливавших рухнувшую башню, обнаружила несколько свинцовых пластин, покрытых странными письменами, похожими на смесь арабского, латыни и греческого с другим, неизвестным языком, который учёные люди позже идентифицировали как древнеиспанский. Между 21 февраля и 10 апреля 1595 года на этом месте было откопано в общей сложности более двухсот свинцовых пластин (которые позже стали известны как libros plúmbeos, или «свинцовые книги»).
Новые тексты оказались ещё более шокирующими, чем текст со свитка. Согласно расшифрованным фрагментам, во время правления императора Нерона в I веке нашей эры два благородных араба, Ибн Аль-Ради и его брат Тесифон были чудесным образом исцелены самим Иисусом Христом, после чего Тесифон получил от Христа имя Сесилио.
Один из первых испанских святых и покровитель Гранады, Святой Сесилио, оказался мавром!
Позже Святой Сесилио и его брат последовали за апостолом Иаковом в Испанию, чтобы распространять там веру. Иаков отправился в Компостелу, а Сесилио — в Гранаду, где создал свинцовые книги и закопал их на горе Сакромонте, чтобы они в решающий момент были представлены церковному собранию, состоящему из арабов и христиан. И «горе тому», предостерегал текст, «кто не примет их как истину!»
Тексты недвусмысленно указывали на то, что мориски были основой испанской нации. Именно арабский, а не латынь или кастильский, был первым языком на полуострове. Именно Гранада, а не Компостела или Толедо, была колыбелью испанской христианской Церкви.
Кроме того, текст сообщал, что в пещерах Сакромонте покоились некоторые из первых христианских мучеников в Испании, павшие от рук центурионов Нерона; что христианам следует изучать арабские священные тексты, ведь между посланиями Христа и Мухаммеда есть много общего; и наконец, что в споре между испанскими теологами, отстаивавшими догмат о непорочном зачатии, и Римской Церковью, отрицавшей его, правда на стороне первых.
В 1596, 1597 и 1599 годах последовали дальнейшие находки. Последней из них был ящик, содержащий икону Святого Сесилио, которая, как сообщала подпись, подтверждала подлинность всех предыдущих артефактов.
К сожалению, последняя находка была настолько очевидной подделкой, что она бросила тень сомнения на все предыдущие.
Возможно самым ярым защитником свинцовых книг был недавно назначенный архиепископ Гранады, Педро де Кастро Кабеса де Вака и Киньонес. Образованный человек, изучавший философию и классические языки в Саламанке, Педро де Кастро много лет занимал официальные должности в Церкви прежде чем в 1589 году получить пост архиепископа города. Сразу после назначения он решил взяться за сооружение на вершине Сакромонте огромной церкви, которая должна была превзойти своим величием языческую Альгамбру, располагавшуюся на горе напротив как оскорбление христианам. На стройку на горе Сакромонте Педро де Кастро потратил большую часть не только церковных средств, но и собственного состояния. Каждый час и каждую монету архиепископ посвящал своему масштабному проекту, который, по его замыслу, должен был служить одновременно символом величия Церкви Гранады и благодарностью за дарованные Богом свинцовые книги.
В пророчествах провозглашался приход «могущественного короля», который изменит судьбу Церкви. Педро де Кастро считал, что под «королём» имелся в виду не кто иной, как сам архиепископ, то есть «король Церкви» — и был решительно настроен обеспечить исполнение этого пророчества. Он считал, что, поскольку Гранада была местом обитания первых христиан Испании, принявших истину из уст самого Спасителя, священной миссией города было защищать христианство. И он верил, что был избран возглавить эту священную битву.
Де Кастро был убеждён, что реликвии и свинцовые книги принадлежали Гранаде и отказывался расставаться с ними даже по просьбе короля.
А когда в 1610 году он получил должность в архиепископстве Севильи, то взял их с собой в кожаном мешке, который постоянно держал при себе.
В оправдание Педро де Кастро следует отметить, что, согласно первым заключениям, реликвии были подлинными. Через пять дней после обнаружения свинцовых книг была созвана Хунта Магна, состоявшая из авторитетных учёных мужей Церкви. Считается, что сам Иоанн Креста, живший в то время в Гранаде, принимал участие в собрании. Две недели спустя Хунта объявила о подлинности находок. Сразу после этого теологи и лингвисты приступили к расшифровке загадочных письмен. Среди экспертов были два учёных мориска, Алонсо дель Кастильо и Мигель де Луна, которые ранее уже переводили свиток, найденный в 1588 году. Узнав о решении Хунты, Алонсо дель Кастильо написал Педро де Кастро, критикуя в письме других учёных (которые, по его словам, не отличались глубоким знанием арабского) и предлагая себя и де Луну в качестве переводчиков. К 1592 году двое коллег завершили изложенную выше версию пророчеств.
Кем были эти двое переводчиков? Дель Кастильо был сыном новообращённого и выпускником недавно созданной Медицинской школы Гранады. Так как он свободно владел арабским, то отвечал за перевод на кастильский арабских надписей Альгамбры, а также работал переводчиком в трибунале Инквизиции. Во время войны Гренады против турок он занимался расшифровкой перехваченных посланий, а также созданием фальшивых посланий с целью запутать врага. После войны ему было поручено каталогизировать арабские книги в королевской библиотеке Эскориала и искать новые экспонаты. О Мигеле де Луна, который, возможно, был зятем Кастильо, известно очень мало, за исключением того, что он некоторое время был официальным переводчиком короля.
В отличие от Мигеля де Луна и Алонсо дель Кастильо, некоторые другие учёные оспаривали подлинность свинцовых книг. Их попытки, однако, было обречены на неудачу, поскольку ставки были слишком высоки.
Гранаде, её архиепископу и народу очень нужно было, чтобы книги были подлинными.
Вскоре Сакромонте наводнили толпы верующих, и начали поступать сообщения о чудесах. Утверждалось, что реликвии источали загадочный сладкий аромат, в небе над церковью наблюдались странные огни, а на рассвете некоторые видели призрачные процессии монахинь и священников, поднимающихся и спускающихся по священной горе. Желая поддержать своих экспертов-морисков, Педро де Кастро заказал дополнительный перевод и подкупил (как утверждали некоторые) обедневших учёных, чтобы те предоставили нужную ему версию.
По мнению Римского Папы и его советников, свинцовые книги были скорее подделкой, а вот реликвии считались подлинными. Такой вывод был очень удобен, поскольку Церкви Гранады, у которой прежде не было никаких священных артефактов, позарез нужно были хотя бы несколько. Со свинцовыми книгами дело обстояло иначе. На церковном языке, обнаружение священных реликвий называется «обретением» — как например, обретение Животворящего Креста царицей Еленой, матерью императора Константина, в IV веке.
«Обретение» — это сочетание раскапывания реликвий и фабрикации историй. От обычной подделки оно отличается тем, что подразумевает создание не только фальшивого объекта, но и сопутствующих обстоятельств.
Но если свинцовые книги были подделкой, то кто был ответственен за неё? Учёные арабы, желавшие уничтожить христианскую Церковь, или христиане, желавшие добиться признания догмата о непорочном зачатии? Сторонники Реформации, заклятые враги католиков, или мусульмане, спешившие провозгласить торжество религии Пророка?
В 1619 году Инквизиция привлекла к суду учёного мориска, который хотел заново перевести свинцовые пластины. Он утверждал, что Бог поручил ему прочитать и расшифровать «книги Сакромонте» и просил разрешения на выполнение воли Господней. Несколькими годами ранее этот мориск уже представал перед трибуналом Инквизиции по обвинению в ереси. В частности, он отрицал таинство исповеди, заявлял, что Дева Мария предпочитала мавров всем остальным народам, и не верил в ад, поскольку бесконечно милостивый Бог никогда бы не создал место, где наказания длятся вечно. Звали подсудимого Алонсо де Луна, и оказалось, что он был не кем иным, как сыном Мигеля де Луны, одного из переводчиков.
Мигель де Луна умер в 1615 году, до конца своих дней оставаясь верным слугой Церкви и короля. Его сын, Алонсо де Луна, теперь обвинялся в ереси. Трибуналу предстояло установить, был ли обвиняемый сумасшедшим или просто притворялся таковым. С этой целью его отправили в камеру для пыток. Едва переступив порог, он расплакался и сознался, что его родным языком был арабский, религией — ислам, а целью — обратить Гранаду в веру Мухаммеда. Алонсо был приговорён к тюремному заключению, а спустя менее чем год покаялся на аутодафе.
Но главный вопрос так и остался без ответа: почему иноверец Алонсо де Луна проявлял такой интерес к расшифровке свинцовых книг? Не был ли он автором этих документов? Не мог ли он подделать пророчества, которые его отец затем раскрыл всему миру? Трибунал Инквизиции постановил, что ответственность за фальсификацию лежала не на сыне, а на отце, Мигеле де Луне, и его коллеге Алонсо дель Кастильо. По мнению Инквизиции, переводчики текстов также были их создателями. Даже сам сэр Артур Конан Дойл не смог бы придумать более изощрённого сценария. И хотя обвинения так и не были убедительно доказаны, большинство современных историков согласны с вердиктом Инквизиции — хотя бы потому, что в идее о том, что создатель фальшивки может одновременно быть и её переводчиком, есть определённое эстетическое изящество.
Педро де Кастро скончался в 1623 году. В 1632 году по приказу короля книги были отправлены в Мадрид, а затем переданы в Ватикан. Там они оставались под замком вплоть до 2000 года, когда ультраконсервативному епископу Гранады, глубоко верившему в истинность пророчеств, удалось убедить своего друга, на тот момент кардинала Ратцингера, вернуть городу книги, свиток и другие реликвии. Сегодня некоторые книги выставлены в музее Сакромонте в качестве удивительного свидетельства силы историй.
Что сообщает нам о разделённой стране, в которой она произошла, эта история, составленная из костей, ткани, свитка пергамента и слов на нескольких языках, вырезанных на свинцовых пластинах?
Историки XIX века видели в загадочных документах попытку морисков объединить веру в Мухаммеда с верой в Иисуса.
Вероятно, подделки обязаны своим появлением стремлению морисков привнести свет в христианскую религию — религию, из-за которой они были изгнаны из Испании и которая была обременена догмой и бюрократией при Филиппе II, неслучайно прозванном «бумажным королём».
Но христиане Испании считали, что с морисками нужно покончить. Дворянство, духовенство и армия убедили Филиппа III, сына Филиппа II, что мориски несут серьёзную угрозу стабильности королевства, и 4 апреля 1609 года король подписал указ, запрещавший морискам находиться на территории Испании. В сентябре начался продолжительный исход морисков из Валенсии, Гранады, Арагона, Каталонии, Кастильи и долины Рикоте в Мурсии. В общей сложности более трёхсот тысяч испанских морисков вынуждены были покинуть свои дома и отправиться в Северную Африку, откуда их предки прибыли девятью столетиями ранее.
В 1605 году, за четыре года до того, как был подписан новый указ о выселении, в Мадриде был опубликован «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский». Книга преподносилась не как собственное творение автора, чьё имя было указано на обложке, а как перевод с арабского. «Я только считаюсь отцом Дон Кихота, — написал Сервантес в предисловии, — на самом деле я его отчим». Как известно, роман начинается как история о старике, который, вдохновившись рыцарскими романами, решает стать странствующим рыцарем. Но уже через восемь глав Сервантес вдруг признаётся, что он не знает, что происходит дальше и бросает своего героя на полпути. Озадаченный читатель застывает на середине страницы.
Сервантес затем объясняет, что приобрел рукопись на уличном рынке в Толедо, хотя прекрасно видел, что она была написана на арабском, которого он не знал. Желая узнать, о чём же говорится в рукописи, он решил найти мавра, который бы перевёл для него текст.
В Испании времён Сервантеса каждый знал, что несмотря на официальный запрет, многие новообращённые говорили на запрещённых языках, в том числе и на алхамьядо, версии испанского, использующей арабский алфавит.
Сервантес нашёл нужного человека и попросил его вкратце пересказать, о чём говорится в тексте. Мориск пробежал глазами по странице и разразился смехом. Он объяснил недоумевающему Сервантесу, что только что прочёл, будто «Дульсинея Тобосская, которой имя столь часто на страницах предлагаемой истории упоминается, была, говорят, великою мастерицею солить свинину и в рассуждении сего не имела себе равных во всей Ламанче». Чтобы понять шутку, читатель должен знать две вещи: во-первых, что Дульсинея — это возлюбленная Дон Кихота, и во-вторых, что деревня Эль-Тобосо была известным местом обитания морисков, которые, конечно же (несмотря на формальное обращение), не стали бы прикасаться к свинине. Переводчик затем говорит Сервантесу, что рукопись называется «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский» и принадлежит перу некого Сида Ахмета Бен-инхали, арабского историка. Воодушевлённый Сервантес приглашает мориска к себе домой, где тот за пятьдесят фунтов изюма и сто фунтов пшеницы переводит рукопись на испанский.
Итак, роман сообщает нам о присутствии запрещённых культур несмотря на официальную цензуру, указы Инквизиции и законы о выселении. Сервантес преподносит свою книгу как творение экзотического автора — когда-то испанца, а ныне мавра-изгоя, отвергнутого Другого.
После успеха в Испании «Дон Кихот» был переведён на десятки языков и быстро стал одной из самых популярных в мире книг.
Шедевр Сервантеса, которому суждено было стать символом испанской культуры, читался во всём мире как книга арабского автора.
Нельзя сказать, что в «Дон Кихоте» отсутствуют предрассудки против арабов. Персонажи Сервантеса разделяют чувства испанцев по отношению к маврам, и время от времени на страницах проскакивают упоминания о стереотипных негативных качествах арабов. «Единственно, что вызывает сомнение в правдивости именно этой истории, — пишет Сервантес, предвосхищая сомнения читателя, — так это то, что автор её — араб; между тем лживость составляет отличительную черту этого племени». В то же время, Сервантес признаёт значительность утраты этой части испанской идентичности.
В 1615 году, через шесть лет после выхода указа о выселении морисков из Испании, выходит вторая часть «Приключений Дон Кихота». В пятьдесят четвёртой главе Сервантес знакомит читателя с соседом Санчо по имени Рикоте, названным так в честь последнего города, из которого были изгнаны мориски. Рикоте и сам — выселенный мориск; он вернулся в Испанию притворившись паломником, чтобы забрать клад, который он закопал в родной деревне. Рикоте говорит Санчо, что он и его товарищи не удостоились радушного приёма в Северной Африке, и что всюду, куда бы ни забросила их судьба, они вспоминают Испанию: «Мы же здесь родились, это же настоящая наша отчизна». Описания странствий Рикоте, его тоска по родине и сетования на несправедливое изгнание вызывают отклик в душе современного читателя, который благодаря средствам массовой информации каждый день слышит подобные истории.
Но Сервантес никогда не описывает своих персонажей только с одной стороны. Он вкладывает в уста Рикоте речи, в которых тот сетует на несправедливость короля, но признаёт, что мориски действительно представляют угрозу для Испании:
«И я не мог не верить королевскому указу, ибо знал, какие преступные и безрассудные замыслы были у наших, столь коварные, что только божьим произволением можно объяснить то, что король успел претворить в жизнь мудрое своё решение, — разумеется, я не хочу этим сказать, что мы все были к этому заговору причастны, среди нас были стойкие и подлинные христиане, но таких было слишком мало, и они не могли противиться нехристям; как бы то ни было, опасно пригревать змею на груди и иметь врагов в своём собственном доме. Коротко говоря, мы наше изгнание заслужили, но хотя со стороны эта кара представлялась мягкою и милосердною, нам она показалась более чем ужасной».
Несмотря на аргументы в пользу указа, у Санчо (так же, как и у читателя) остаётся ощущение, что наказание было «более чем ужасным». Сервантес как будто говорит, что Рикоте — часть Испании, и если мы хотим быть самими собой, мы должны принять ту часть себя, которую мы заклеймили и изгнали.
По мнению Сервантеса, то, что мы воспринимаем как чужое — это просто часть нас самих, подвергнувшаяся изгнанию.
Сервантес и его Другой, Сид Ахмет Бен-инхали, отражены в ещё одной паре двойников — их вымышленных персонажах, Доне Кихоте и его оруженосце Санчо Пансе, которые отправляются на поиски приключений двумя совершенно противоположными людьми, но в итоге становятся одним целым, как Гильгамеш и Энкиду. Уже к концу первой части Дон Кихот проникается практическим материализмом Санчо, а Санчо перенимает некоторые представления своего господина о справедливости. Дон Кихот и Санчо как два повёрнутых друг к другу зеркала — качества, невидимые в одном, отражаются в другом, и наоборот. Когда рыцарь и его верный оруженосец возвращаются из своих странствий, жена Санчо встречает их следующими словами: «Скажи-ка, дружочек, много ли ты заработал на своей оруженоске? Обновку-то ты мне привёз? А башмачки детишкам?» «Ничего такого я, жёнушка, не привёз, — отвечает Санчо с уверенностью, присущей его хозяину, — зато я привёз кое-что поважнее и посущественнее». Санчо не уточняет, что именно (помимо удовольствия от самих приключений), но читатель понимает, что Санчо перенял от Дона Кихота его абсолютные ценности, согласно которым человек должен поступать по справедливости даже в несправедливом мире. Санчо также усвоил новое понимание реальности.
В своей пламенной речи о достоинствах военного искусства Дон Кихот говорит:
«Поразмысливши хорошенько, государи мои, невольно приходишь к заключению, что тем, кто принадлежит к ордену странствующих рыцарей, случается быть свидетелями великих и неслыханных событий. В самом деле, кто из живущих на свете, если б он въехал сейчас в ворота этого замка и мы явились бы его взору так, как мы есть, почёл и принял бы нас за тех, кем мы действительно являемся?»
Дон Кихот — а с ним и Санчо — знает, что реальность — это не внешняя видимость, а то, открывается более острому взгляду.
Чтобы научиться видеть реальность (как подсказывает нам Сервантес-писатель, неосознанно опровергая свой же аргумент насчёт войны), необходимо читать.
«Историки, — говорит Сервантес в первой части романа — должны и обязаны быть точными, правдивыми и до такой степени беспристрастными, чтобы ни корысть, ни страх, ни вражда, ни дружба не властны были свести их с пути истины, истина же есть родная дочь истории — соперницы времени, сокровищницы деяний, свидетельницы минувшего, поучительного примера для настоящего, предостережения для будущего». Хорхе Луис Борхес выбрал этот абзац, чтобы продемонстрировать, как разные читатели создают своими прочтениями разные истории. В своём известном рассказе «Пьер Менар, автор „Дон Кихота“» (1939), биографии, замаскированной под научное эссе, Борхес создаёт Пьера Менара, французского писателя XX века, который задаётся целью снова написать «Дон Кихота». Не придумать другую историю о Дон Кихоте или скопировать оригинал, но воссоздать, слово в слово, в новых времени и месте, тот же роман, который был написан Сервантесом. Менар пишет: «История — „мать“ истины».
«Менар, современник Уильяма Джеймса, — говорит Борхес, — определяет историю не как исследование реальности, а как её источник. Историческая истина для него — не то, что произошло, а — то, во что мы верим».
Чтение — это всегда интерпретация, а интерпретация зависит от обстоятельств читателя. «Прочтение» Сервантеса выдаёт одно из убеждений того времени — представление (менее удивительное для современников Сервантеса, чем для современников Менара) о том, что история — это то, что мы считаем историей, и что реальность состоит не из осязаемых фактов, а из тех, которые читатель делает реальными благодаря «приостановке неверия» (пользуясь термином Кольриджа). Вспомним утверждение Альфреда Дёблина: «Не только Вселенная, но и история имеет свою непостижимую для нас цель». История, благодаря которой общество и отдельные его члены приобретают идентичность, должна (чтобы выполнять свою роль и делать нашу жизнь более сознательной) создаваться с учётом не только того, что общество считает правильным, но также того, от чего оно пытается откреститься.
Только благодаря более тонкому пониманию истории можно обойти проклятие Кассандры и убедить читателя, что она служит чему-то большему, чем личные амбиции римского императора или испанского архиепископа.
Подделки с горы Сакромонте, отражённые в вымышленном арабском авторе «Дон Кихота», в свою очередь отражённом в вымышленном персонаже странствующего рыцаря, который на самом деле всего лишь пожилой господин, страстно увлечённый приключенческими романами, — это творения общества, пытающегося создать себе ложную идентичность. Отрицая своё арабское и еврейское наследие, стремясь достичь «чистоты» крови и веры, Испания Сервантеса пыталась создать реальность из иллюзий — сценическую декорацию, сооружённую лишь для того, чтобы удовлетворить амбиции власть имущих. Однако если можно создать одну воображаемую реальность, можно создать и другие. Фабрикация мавританского прошлого христианства при помощи поддельных пророчеств и реликвий — это всего лишь следствие попыток сфабриковать «незапятнанное» настоящее христианства.
Как прекрасно знал Дон Кихот, общество обретает свою идентичность благодаря историям; но это должны быть истории, согласующиеся с реальностью, которую само общество создаёт из бесчисленных событий. Они не могут состоять из сфабрикованных или искажённых фактов; содержащийся в них вымысел должен отражать историческую истину. Одним словом, истории должны быть правдивыми в литературном смысле.
©Alberto Manguel